Полубоги - Джеймс Стивенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был он человеком необычайно целеустремленным. Ввязавшись в какое-нибудь занятие, более ни на что не отвлекался, и теперь, когда побежал, ничем другим заниматься не мог, только бежать — например, думать уже не получалось. Если возникала нужда подумать, он или шел очень медленно, или застывал, как каменный, и тогда умел соображать с великой скоростью и великой же простотой. Голова наказывала ногам угомониться, пока она занята, а когда ноги приходили в движение, они утихомиривали голову, и та тут же подчинялась, — вот так славно все у Патси было устроено в этом смысле, а потому никаких раздоров между его конечностями не возникало.
Вот почему топал сейчас по дороге пустейший человек. С чрезвычайными обстоятельствами станет он разбираться, если заметит их, но до тех пор он щелкал пальцами и забывал обо всем, ибо постиг, что первое веленье чрезвычайного — предупреждение, второе — избежание, а третье — действие, но дожидаться всего этого станет лишь глупец.
Как именно он поступит, добравшись до нужного дома, Патси не знал и пока не пробовал разобраться: подчинялся первичной логической необходимости — оказаться у дома; там-то второй шаг сам собою надвинется, и из него возникнут самые подходящие следствия. Если не случится никаких хлопот, Патси все удастся, а если же хлопоты случатся, Патси сбежит — такой вот простой распорядок.
Тем временем ничего в мире не существовало, кроме тьмы и мерного топота его ног. Эти два звука вдобавок к шелестевшему ветру занимали слух Патси. Он располагал едва ль не кошачьей способностью видеть впотьмах, а также чувством направления, как у некоторых птиц, а потому продвигался справно.
Через полчаса непрерывного движения он оказался возле дома, какой искал, и остановился подле него.
Было это длинное приземистое здание, стоявшее тылом к дороге. Вокруг дома тянулась каменная стена, вход перекрывали железные ворота.
Мак Канн тронул ворота, ибо опыт научил его, что они не всегда заперты, но эти были заперты накрепко. У ворот размещалась сторожка привратника, а потому Патси тихонько двинулся прочь вдоль стены.
По верху стены насыпали стекло, и несколько мгновений Патси облизывал неосторожную руку. Чтобы справиться с этой незадачей, он собрал несколько крупных камней, положил их один на другой и встал на них, затем набросил пальто и жилетку на стекла и легко перебрался на другую сторону.
Оказался в зарослях. Вокруг каждые несколько шагов торчали короткие жесткие кусты, некоторые вооружены шипами, и руки и штанины Патси они, как им и положено, отделали; но он не обратил на это никакого внимания, что, вероятно, внушило им отвращение. На цыпочках протиснулся меж этих стражников, вскоре освободился от них и вышел на гравийную дорожку. Перейдя ее, наткнулся на цветочные клумбы, перепрыгнул; примерно в сотне ярдов проступил дом — темная громадина.
За исключением одного окна, в доме было темно, и как раз к тому окну Патси направил свои осторожные шаги.
«Лучше смотреть на что-то, чем ни на что», — рассудил он.
Вновь оказался на гравийной дорожке, и камешки попытались захрустеть и завозиться у него под ногами, но этого он не позволил.
Подошел к окну и, встав сбоку, заглянул.
Увидел он квадратную комнату, обставленную как библиотека. Видимые ему стены от пола до потолка скрыты за книгами. Тома всех размеров, всех очертаний, всех оттенков. Были там высокие узкие книги, что стояли, подобно гренадерам, по стойке «смирно». Были коренастые толстые книги — эти стояли степенно, как старейшины, собравшиеся произнести речь, устыдившиеся, но не устрашенные. Были книги средненькие, с видом непритязательным — как люди, на кого никогда не смотрят, а потому нету в них стеснения. Были торжественные книги — казалось, будто они ощупью ищут свои очки; а еще были книги потрепанные, важные — замурзанные, потому что нюхали они табак, а потрепанные оттого, что перешли им дорожку в любви, и с тех пор они так и не женились. Были томики строгие, древние, они стыдились, несомненно, своих героинь и совершенно не в силах были расстаться с этими вертихвостками; были и книги тощие да беспутные, прислоненные небрежно — а может, с намеренным изяществом — к соседям, и бормотали с придыханием: «Все героини нас чаруют».
Посередине комнаты размещался тяжелый черный стол, и на очень отполированную его поверхность падал с шаров под потолком желтый свет.
За тем столом сидел мужчина и рассматривал свои руки. Было ему лет тридцать. Высокий, стройный человек с худым лицом и, по мнению Патси, отвратительно чистый — чистый настолько, что содрогнешься: выбрит дочиста, отмыт дальше некуда, мыло и вода сделали все, на что способны, и ни на что большее притязать уже не могли; запястья сияли, словно снег на дереве, а воротничок виднелся из-под черного сюртука опереньем лебедя, что безупречно высится над водой.
Чистота его устрашила бы любого бродягу, но Мак Канна она лишь разозлила, ибо бывал он подвержен одному только ужасу голода.
— Я б дал тебе по башке, грязный ты пес! — проговорил Патси, свирепо сопя в уголок оконной рамы, и то, какое прилагательное он выбрал, подчеркивает, до чего странно, бывает, стыкуются крайности.
Как раз этому человеку он и продал облачение своих спутников: и впрямь сделка некрасивая, и опрятность покупателя укрепила Патси в том, чтоб исправить положение, — а именно в этой комнате сделка и состоялась. Чуть вытянув шею, Патси разглядел дубовый ларь — на нем и лежали с раззявленными ртами его мешки, и полнились они сверкающими одеждами.
Пока таращился он, человек отвел пальцы от лица и сунул их в карман, после чего очень медленно встал и задумчиво направился к окну.
Мак Канн тут же нырнул ниже подоконника. Услышал, как окно отворилось, и понял, что человек облокотился о подоконник и уставился во тьму.
«Ей-же-ей!» — сказал Патси сам себе и вжался в стену.
Чуть погодя — хотя казалось дольше, чем на самом деле, — услышал, как человек отступает, и вновь Патси выпрямился и заглянул в окно.
Человек открыл дверь в комнату напротив окна и встал в проеме. Теперь руки он сложил за спиной, головой подался вперед и, казалось, смотрел
