Михаил Калашников - Александр Ужанов

Вдруг с той стороны, где осталась машина, мы услышали звуки выстрелов. Помню, лейтенант, скрипя зубами, прошептал: “Из ‘шмайссеров’ лупят, сволочи. А нам хоть бы парочку автоматов…”

Здоровой правой рукой я изготовил к стрельбе пистолет. Через кустарник, пригнувшись, мы бежали к месту боя. Впрочем, это был не бой. Фашисты просто расстреляли из автоматов безоружных людей. И нас троих ждала бы та же участь, не прикажи военврач разведать деревню.

Когда мы прибежали, все уже было кончено. Нашим глазам открылась страшная картина хладнокровного варварского убийства. Мы плакали от бессилия. Нам хотелось ринуться вслед за врагом и стрелять, стрелять в него. Но что мы могли сделать против автоматов и пулеметов? Первым это понял лейтенант. Решили самостоятельно пробиваться через линию фронта к своим…»

Документы говорят, что при выходе из окружения в районе деревни Брусничной было убито и ранено 40 военнослужащих дивизии, потеряно 3 бронемашины, 4 Т-40,3 станковых пулемета. Потери гитлеровцев во встречных боях составили 60 человек, в том числе 15 офицеров, 1 средний танк, 6 мотоциклов. Всего из окружения удалось вывести танков — 2 КВ, 7 Т-34, 2 Т-40, 3 БА-10, 3 БА-20, 11 орудий и 1200 человек личного состава.

7 сентября танковое сражение на Брянском фронте, которым с нашей стороны руководили заместитель командующего фронтом генерал-майор А. Н. Ермаков и командир корпуса генерал-лейтенант танковых войск В. А. Мишулин, было завершено. План противника по захвату Трубчевска был сорван. Наши потери за этот период: убитых и раненых — 500 человек, уничтожено 20 танков Т-34, 8 Т-40, 1 КВ. Немцы потеряли 14 орудий и 23 танка.

Сражение завершилось, а дивизия продолжала выходить из окружения. Как это было, вспоминает М. Т. Калашников (из «Записок конструктора-оружейника»):

«Посовещавшись, решили передвигаться только ночью. Шли тяжело и медленно. От разрывающей меня боли в плече я иногда впадал в забытье и приходил в себя, когда подбородок касался жесткого рукава гимнастерки Николая… Тащил ли он меня или успевал подхватывать, когда я собирался упасть?

Не лучше были дела и у лейтенанта…

Во время одной из дневок Коля увидел пожилого крестьянина, шедшего кромкой леса. В руке у него была небольшая сумка. Оказалось, житель ближнего села. Ходил в поле, чтобы деревянной колотушкой намолотить немножко ржи для своей голодной семьи. Все, какие были продукты, немцы у них отняли. Убирать урожай немцы запретили под страхом смерти: теперь он принадлежит “великой Германии”. Так и уйдут под зиму неубранные поля!..

Стыдно было жевать то зерно, которое он помаленьку отсыпал каждому из нас в ладонь…

Мы спросили крестьянина, нет ли поблизости фельдшера — наши раны начали гноиться, бинты засохли и почернели от крови и грязи. Этот добрый человек взялся помочь: вывел нас на лесную дорогу, густо заросшую травой, и объяснил, как добраться по ней до села и там отыскать фельдшера:

— Тут километров пятнадцать будет — очень душевный лекарь! Но сейчас светло, и вам не стоит рисковать. Дождитесь ночи и, как только стемнеет, выходите на дорогу. Идите по ней на юг.

Поблагодарив крестьянина, мы стали ждать темноты. В томительном ожидании нам казалось, что солнце не собирается уходить. Вынужденный привал не приносил отдыха, хотя мы и пытались поспать, предвидя трудную ночь. Тревожно было на сердце…

С наступлением сумерек мы вышли на дорогу и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, двинулись в путь. Петляющая лесная дорога с бесконечными ухабами и неизвестностью за каждым поворотом вела нас к селу, где мы рассчитывали получить помощь. Шли всю ночь. Тем не менее до рассвета нам не удалось войти в село. Надо было снова дождаться темноты.

Зная, где находится дом “душевного лекаря”, мы постарались укрыться поблизости от него, чтобы можно было вести наблюдение и по очереди отдыхать. Ко второй половине дня поняли, что в селе воинских частей нет, а местные жители будто покинули свои дома: огороды пусты, никакого движения или шума. Мы решили послать Николая в разведку, посоветовав ему пробираться к дому лекаря огородами. Сами приготовили оружие, чтобы в случае опасности прикрыть его отступление.

Николай благополучно добежал до дома и скрылся в нем. Для нас наступили тягостные минуты — минуты ожидания товарища, который был нами же послан в неизвестность. Вернется ли?..

Наконец откуда-то сбоку раздался короткий свист — наш условный сигнал. Мы ответили на него. И через пару минут уже развязывали принесенный Николаем узелок с едой. Сам же он, рассказывая нам о своем походе, все время повторял со слезами на глазах: “Ребята, вот это человек! Вот человек! Настоящий, наш, русский мужик!”

Когда сверток был раскрыт, нашему удивлению не было конца. На пожелтевшей газете, как на скатерти-самобранке, — половина каравая хлеба домашней выпечки, три вареные картофелины, два яблока и маленький пакетик соли! Поскольку самого Николая уговорили поесть в доме, все принесенное предназначалось для нас двоих. А пока мы ели, он рассказывал нам о лекаре.

Звать его Николай Иванович. У него три сына воюют на фронте. Немцы уже несколько раз к нему наведывались и вызывали в комендатуру в соседнее село. Поэтому он просит нас быть поосторожней. Но появиться в его доме мы должны непременно: без врачебной помощи нам не обойтись!

Когда наступил вечер, мы пробрались к дому Николая Ивановича. Он уже ждал нашего появления, предусмотрительно занавесив окна одеялами и приготовив весь имеющийся медицинский инструмент и материал…

Осторожно, стараясь не причинить нам боли, он освободил раны от намотанных тряпок и окровавленных бинтов, тщательно обработал их и наложил повязки. После оказания помощи он произнес мягко, но настоятельно:

— Ребята, нельзя вам сейчас уходить! Раны не смертельные, но весьма опасные, и желательно вам выдержать постельный режим. Хотя бы дня два-три… Я спрячу вас на сеновале. Не могу я вас отпустить в таком состоянии!

И, не дождавшись нашего ответа, со словами: “Вот и хорошо, вот и договорились! Прошу в палату!” — он повел нас на сеновал.

Почувствовав такой родной и такой любимый запах сухой травы, я чуть не потерял сознание. Николай Иванович пожелал нам спокойной ночи и, как бы извиняясь за то, что не оставил нас в доме, добавил:

— Мои орлы любили спать на сеновале…

Я лежал, зарывшись в душистое сено, и вспоминал свое, уже такое далекое детство. Тоска по дому, по родным навеяла грустные мысли: что будет со мной, выживу ли я в этой страшной бойне?.. Как там мама? Скорее всего, все мои братья воюют, мама осталась одна. Жаль, сестры мои живут далеко от нее… С этими мыслями я погрузился в сон.