Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1802 г. химик Хамфри Дэви также был настроен оптимистично: "Мы можем ожидать... светлого дня, рассвет которого уже не за горами". В 1814 г. торговец и калькулятор Патрик Колхаун восхищался "усовершенствованием паровых машин, но прежде всего теми возможностями, которые предоставляют большим отраслям шерстяной и хлопчатобумажной мануфактуры хитроумные машины, созданные с помощью капитала и мастерства и не поддающиеся никаким расчетам".
И к 1830 году такой историк, как Маколей, как я уже отмечал, с уважением относящийся к экономике своего времени, но с дальним прицелом, мог видеть события лучше, чем как и большинство его друзей-экономистов. Он писал: "Если бы мы стали пророчествовать, что в 1930 г. на этих островах будет проживать fifty миллионов человек, лучше накормленных, одетых и обутых, чем англичане нашего времени, что Сассекс и Хант-индоншир будут богаче, чем самые богатые районы Уэст-Райдинга Йоркшира сейчас, ...что машины, сконструированные на еще не открытых принципах, будут в каждом доме, ...многие сочли бы нас сумасшедшими". ...многие сочтут нас сумасшедшими".16 Позднее, в XIX веке, и особенно в социалистические времена середины XX века, было принято осуждать подобный оптимизм и, в частности, характеризовать Маколея как безнадежно "виггистского", буржуазного, прогрессивно мыслящего и ратующего за инновации. Он, безусловно, был таковым, буржуа до мозга костей. Но как бы ни был он "вигом", буржуа, прогрессистом и вульгарно проинновационным, в своих прогнозах он был абсолютно прав, даже в отношении численности населения Великобритании в 1930 году. (Если учесть недавно отделившуюся Ирландскую Республику, то он ошибся менее чем на 2%).
Пессимисты времен Маколея - как экономисты, такие как Милль, так и антиэкономисты, такие как Джон Рёскин, - ошибались. Правда, в то время они были, как и всегда пессимисты, модными - Шумпетер в этой связи замечает, что "пессимистические взгляды на вещь всегда кажутся общественному сознанию более "глубокими", чем оптимистические". "Если вы предсказываете катастрофу, а она не происходит, вы выглядите меньшим дураком, чем если вы предсказываете прогресс, а он не происходит, что подтверждает карьера биологического думстера Пола Эрлиха, которая процветает, несмотря на ошибки в прогнозах, которые разрушили бы авторитет ученого в большинстве других областей, даже в экономике. А может быть, популярность пессимизма объясняется ощущением, что боги или черти рассердятся, если предсказать прогресс. Лучше преуменьшить. Говорят, что именно так зародился пессимистический стиль разговора среди носителей идиша - еще до того, как Холокост заставил их пессимизм выглядеть прозорливым.
Люди от Фрэнсиса Бэкона до Маколея были глупыми оптимистами эпохи Просвещения. Они думали о неограниченном прогрессе, а не только о достойных уважения, но скромных выгодах от торговли. В 1830-1840-х годах оптимисты (как их называл Шумпетер), Генри Кери в США и Фридрих Лист в Германии, а также математики вроде Бэббиджа в Англии, "видели огромные возможности, открывающиеся в ближайшем будущем". Они были оптимистичными глупцами (а Кери и Лист были еще и глупыми протекционистами). Тем не менее, они правильно оценили масштабы нарастающего прилива. Их оппоненты, классические экономисты, в своем пессимизме были совершенно неправы. Это может заставить настороженно относиться к модному нынче пессимизму. Классические экономисты от Адама Смита до Маркса писали до резкого роста реальной заработной платы британских, французских и американских рабочих во второй половине XIX века и задолго до взрывного роста мировых доходов в XX веке. Они представляли себе умеренный рост доходов на душу населения, возможно, максимум в два-три раза, как это могло бы произойти, если бы Шотландское нагорье стало похожим на богатую капиталом Голландию (точка зрения Смита) или если бы мануфактурщики в Манчестере присваивали сбережения для реинвестирования, эксплуатируя своих бедных рабочих (точка зрения Маркса) или если бы сбережения, полученные в результате глобализации, инвестировались в европейские фабрики (точка зрения Джона Стюарта Милля). (Если снова обратиться к моим коллегам-экономистам, то все они рассматривали возможность снижения предельного продукта капитала, а не его шокирующий, шестнадцатикратный крен вправо). Но классические экономисты, повторюсь, ошибались, и мои коллеги-экономисты тоже ошибаются, когда рассуждают в классических терминах.
Вероятно, медленное начало (медленное, во всяком случае, по более поздним меркам) объясняет, почему промышленные изменения были практически незаметны для экономистов и некоторых других лиц, призванных следить за ними, хотя они не были незаметны для многих людей, обладающих здравым смыслом и способных видеть. Маколей писал в 1830 г.: "Один волнорез может отступить, но прилив явно наступает".20 Прилив действительно наступает: экономика, как я уже говорил, объясняет форму приливных сил, вторгающихся на сушу, но не силу самой руки. Ранний викторианский поэт Артур Хью Клаф не восхвалял инновации - хотя он и был сыном хлопчатобумажного фабриканта, он ненавидел все это, как и большинство романтиков, и он был бы раздражен, если бы его стихи использовались для описания того, что произошло в экономическом плане, скажем, до 1860 года:
Ибо, пока усталые волны, тщетно бьющиеся о берег, Кажется, что здесь нет ни одного болезненного дюйма,
Далеко позади, через ручьи и заливы делая, Идет тихая, flooding in, главная.
Глава 11.
Николас Крафтс и К. Ник Харли, утверждая, что промышленная революция началась очень постепенно, а ее нововведения вплоть до конца XIX века имели узкий промышленный диапазон, оспаривают закономерность, которую утверждают многие другие исследователи этого вопроса. Два Ника, как мы их ласково называем, считают, что значительные изменения произошли после 1820 и особенно после 1848 года. Причем "ники" придают науке большее значение, чем историки экономики, такие как Максин Берг, Пэт Хадсон, Питер Темин, Ричард Салливан и я, которые считают, что в течение длительного времени инновации исходили в основном из мастерских, а не из лабораторий, и в большом объеме появлялись в виде новых продуктов, которые консервативные показатели национального дохода отражают плохо, а не в виде новых научных процессов, которые консервативные показатели отражают лучше. Такие крупные отрасли, как пивоварение, были революционизированы в XVIII веке, как показал экономический историк Питер Матиас, но, как он отмечает, они не получили большого распространения в традиционной историографии, сосредоточенной на хлопке и железе.
Иными словами, мы, оптимисты, утверждаем, что в XVIII веке можно обнаружить широкомасштабное изменение производительности труда, измеряемое, например, входными и выходными ценами
