Ботфорты капитана Штормштиля - Евгений Астахов

— Гу-у-у-у гу-гу-у-у! Гу-гу!..

— Это, наверное, Бобоська дергает сигнал, прощается с тобой.

— Наверное, Бобоська…

Они дошли до перекрестка Якорной и Каботажной улиц.

— Подожди меня здесь, на углу, — сказала Кло. — Я только письмо опущу.

Тошка остановился. Он не пытался уголком глаза прочитать адрес на конверте. Он знал, кому и куда это письмо. Черное море, капитану Ивану Алексеевичу Борисову…

Завтра Тошке уезжать. Рано-рано — их поезд отходит в семь утра. Мама напекла уже целую сотню беляшей и взяла с Володи честное слово, что он не будет учить Тошку делать сальто…

Когда они вышли на центральную улицу, Кло тронула Тошку за рукав.

— Я пойду к маме в редакцию. Она сегодня дежурит.

Мимо, поблескивая черными лакированными боками, катились фаэтоны. Их обгоняли автомашины и велосипедисты в белых майках. Над входом в кинотеатр «Победа» художник в измазанном краской комбинезоне натягивал полотнище рекламы: «Новый художественный фильм «Ожидание».

— Значит, едешь? — сказала Кло. — Старшим коллектором.

— Младшим…

— Это неважно. Возвращайся с удачей. Я буду ждать тебя…

Утром Кло пришла на вокзал, проводить Тошку. За ней увязался Морской Заяц. Он был в тельняшке. Нарисованные чернилами якоря красовались на его руках.

— Наколки буду делать, — небрежно сообщил Заяц. — Только вот порох достану.

— Зачем порох? — не понял Тошка.

Заяц снисходительно хмыкнул; он опять выставлялся перед Кло. — Сперва колют иголкой, до крови, потом трут порохом. И на всю жизнь останется.

— А зачем на всю жизнь? — спросила Кло. — Лучше чернилами. Надоело — можно вымыть и что-то другое нарисовать.

Морской Заяц, как всегда, не понял насмешки.

— Нет, — сказал он, — надо, чтоб навсегда. Я вот еще только надпись не придумал. Один мне тут советовал: «Любовь и смерть». Хорошая надпись, правда?

— При чем тогда якорь? Когда любовь, рисуют сердце.

— Нет, якорь лучше. — Морской Заяц посмотрел на свои руки, потом на Тошку. — Хочешь, тебе тоже наколю? Если вытерпишь.

— Сам-то вытерпи! — разозлился Тошка. — Я тебе порох хоть сейчас дам — у моего дяди полно патронов.

Морской Заяц и без того смертельно завидовал Тошке, его рюкзаку, потрепанной полевой сумке и геологическому молотку в брезентовом чехольчике. А тут еще патроны, которые Тошка может запросто взять у своего дяди. От зависти Заяц стал косить еще сильнее.

— Давай порох! — хрипло сказал он. — Иду на морское пари — все наколю! И надпись тоже.

Дядя Гога выглянул из окна вагона, сказал Тошке:

— Товарищ Топольков, прошу подняться в вагон. Сейчас тронемся…

Морской Заяц просто содрогнулся от этого «товарищ Топольков». Он готов был отдать все свои марки, все пятерки по английскому за полгода вперед и еще тельняшку впридачу, лишь бы его хоть раз назвали так же вот, как этого Тошку. При всех, конечно, и особенно при Кло.

Паровоз засвистел нестерпимо пронзительно, словно хотел, чтобы весь город узнал о том, что он отправляется в далекие края, в Страну Души. Кло прижимала к ушам ладони, а Заяц что-то беззвучно говорил, размахивая руками, — то ли предлагал новое морское пари, то ли требовал патрон с порохом.

Тошка стоял в тамбуре, мимо медленно плыли чугунные колонны, подпирающие стеклянный навес над перроном. Почему-то щемило сердце, он не знал почему. Кло махала ему платком, а Морской Заяц бежал рядом с подножкой, прижав к груди разрисованные кулаки.

— Захочу — до самого семафора не отстану! — кричал он Тошке.

Но поезд набрал ход, и вскоре полосатая фигурка Зайца скрылась из виду.

На следующее утро дядя Гога, Володя и Тошка вышли из вагона на маленькой белой станции. Белым здесь было всеи здание вокзала, и будка с кипятком, и сарайчик с вывеской «Камера хранения», и две сторожки с буквами «М» и «Ж», и даже фуражка на голове дежурного по станции.

— А полагается красная, — заметил Тошка.

— Он не хочет нарушать пейзаж. — Володя поднял рюкзак, взвалил его на плечи. — Пошли в тень.

Поезд постоял с полчаса, словно отдыхая после бесконечных подъемов и поворотов, и не спеша ушел обратно. Потому что дальше идти ему было некуда — сразу же за станцией начинались почти отвесные, заросшие лесом горы.

Дежурный снял фуражку и, обмахиваясь ею, пошел в буфет.

Сквозь чисто вымытое стекло окна было видно, как дядя Гога разговаривает по телефону. Лицо у него было серьезное и озабоченное, совсем не похожее на обычное дяди Гогино лицо.

— Сейчас придет машина, — сказал он, выходя на перрон. — Ираклий Самсонович уже второй день здесь. Успел договориться насчет лошадей и исходной базы. До нее полтора дневных перехода.

…Ираклий Самсонович оказался седым молчаливым человеком лет пятидесяти. Он внимательно оглядел Тошку с ног до головы и сказал:

— Подойдет…

Потом они засели с дядей Гогой в гостинице и часа два разглядывали карты, что-то отмечали на них и записывали в блокноты. А Володя вьючил лошадей. Делал он это здорово, будто всю жизнь работал коллектором, а не летал под куполом цирка в смертельном перекрестном полете.

— Я все жанры чуть-чуть знаю, я же эксцентрик, — приговаривал Володя, затягивая ремни вьючных ящиков. — И жонглирование, и баланс, и подкидные доски, и верховую езду тоже. Нас сперва всему учили, а потом уже мы делали собственный номер. Я, Колька Прохоров и Светка. А четвертый, Юра Шатров, потом пришел.

— Светка? Какая Светка? — удивился Тошка. — Дядя — Гога говорил — братья Костерро.

Ну, вроде братья и с ними сестра. Так публике больше нравится, когда всей семьей летают или прыгают.

— Значит, она тоже только партнерша?

— Да, была партнершей… — Володя погладил лошадь по крупу, согнал присосавшегося слепня. — Светка всегда очень любила лошадей. У нее и отец и мать наездники. Но она вот сделала с нами перекрестный, стала работать наверху… А у меня мама с собачками выступала. С беленькими такими, пушистыми… Война нас в Ленинграде прихватила. Мама умерла в блокаду, в сорок втором. От голода… А собачек потом съели…

Высоко в небе черными крестами висели орлы. А где-то, совсем рядом, гремела камнями буйная, насквозь серебряная река с веселым звонким именем Галидзга. На ее берегу нельзя было говорить нормальным голосом, только кричать, как на Турецком базаре.

Володя отвел лошадей к мосту, привязал их к обкусанной коновязи. Мост, шириной в полметра, висел на тонких стальных тросах. Он хулиганил, этот мост, — то уходил из-под ног, то вдруг неожиданно ударял снизу по подошвам. Идти по нему было и весело, и страшно. Весело потому, что мост плясал под ногами, а страшно потому, что по дну ущелья неслась бесноватая река.

Перейдя на ту сторону и вернувшись обратно, Тошка подсел к Володе. Тот был задумчив и грустен.

— Ну, это же не надолго, Володя, — попытался утешить его Тошка. — Только на год.

— Врачи всегда врут. У них профессия такая — успокаивать. Но все равно — не пустят наверх, я в коверные пойду или в униформу[19] стану. Или на конюшню попрошусь. А Светка уйдет из Костерро и станет работать с отцом. — Он закрыл лицо обеими ладонями. — Все равно я вернусь в цирк, все равно!

— Конечно! А как же…

Ладони медленно поползли в стороны, как занавес в театре. На Тошку глянуло прежнее Володино лицо: одна бровь поползла вверх, другая почти совсем закрыла глаз, а нос забегал из стороны в сторону, точно обрадованный тем, что его больше не сжимают ладонями.

…В полдень маленький караван тронулся в путь. Ираклий Самсонович вел первую лошадь, дядя Гога с Володей — вторую и третью, а Тошка шел сзади, сам по себе. Рюкзак ему показался сначала совсем легким, не говоря уже о фотоаппарате с треножником. Но дорога шла в гору. Упрямо в гору, все круче и круче. Час шла в гору, два шла в гору, и спина от этого становилась какой-то чужой.

Дорога была каменистая, туго перевязанная сухожилиями корней; она все время сужалась, пока наконец не превратилась в тропу, заросшую по обеим сторонам низким, стелющимся по земле рододендроном.

Тошка шел уже совершенно механически, опустив вниз руки. Рубаха его была насквозь мокрой. Казалось, даже и рюкзак весь промок, и вообще он, этот проклятый рюкзак, набит не бельем, блокнотами и мамиными беляшами, а теми булыжниками, которыми вымощена грязная Трапезундская улица.

Перед самым Тошкиным носом мелькали отполированные до блеска подковы идущей впереди лошади. Громоздкие вьючные ящики скрывали от глаз весь остальной белый свет. Тошка видел только лошадиный круп, жесткую метелку хвоста да торцы вьючных ящиков. Больше всего Тошкино внимание привлекал хвост. Отличный длинный хвост! А что если схватиться за него и идти, как на буксире? Как-то в кино Тошка видел такое: люди ползли в гору, держась за лошадиные хвосты. Но то были приученные к подобному обращению кони, а эта Изольда — так почему-то назвал ее Володя — возьмет да и лягнет копытом.