Нидерланды. Каприз истории - Геерт Мак

В самые скверные годы экономического кризиса безработица в Нидерландах была все-таки ниже, чем, например, в Великобритании, Германии или Соединенных Штатах. Тем не менее для многих нидерландцев эти годы оказались крайне драматичными, потому что кризисный период затянулся в стране надолго. В то время как положение в экономике, например, Германии и Франции давно стабилизировалось, безработица в Нидерландах зимой 1936 года достигла высшей точки — 500 тысяч человек, или 15,5 процентов работоспособного населения.

Большая продолжительность кризиса в Нидерландах в основном была вызвана тем, что правительство Колейна, в отличие от почти всех других стран, девальвировавших свою валюту, последовательно отказывалось от девальвации гульдена. Поэтому нидерландские экспортеры не могли конкурировать с более дешевой европейской продукцией. Правительство Нидерландов, однако, считало, что интересы страны — в данном случае это означало: интересы нидерландской торговли — требуют прежде всего надежности курса национальной валюты. Примечательно, что эту политику подкрепляли моральным императивом, согласно которому и здесь граница между коммерсантом и проповедником стиралась. «Мы не фальшивомонетчики» — так звучала формула, выведенная директором Центрального банка страны.

Но в конце концов и Нидерланды вынуждены были отказаться от «золотого стандарта». Когда 26 сентября 1936 года даже Швейцария пошла на девальвацию своей валюты, нидерландский «девственный гульден» оставался единственной недевальвированной валютой в мире. Днем позже правительство Колейна все же капитулировало перед экономической реальностью. Гульден потерял пятую часть стоимости, но в экономике Нидерландов практически сразу наметился рост. Впрочем, психологические последствия кризиса еще долго оставались ощутимыми. Целое поколение политиков и государственных деятелей, которые в эпоху мирового экономического кризиса были детьми или, как сейчас сказали бы, тинейджерами, находилось под влиянием этого опыта, и до 80-х годов включительно глубоко укоренившийся страх перед безработицей оставался всеопределяющим фактором при принятии многих разумных и не слишком разумных государственных решений в области экономики.

Доходившее до крайности стремление правительства Колейна к финансово-политической автономии, вероятно, можно объяснить и во многих отношениях одиноким положением Нидерландов в Европе, хотя экономически и прежде всего в военном отношении они были полностью зависимы от других. Здесь, как и в других странах, в 30-е годы росло беспокойство, особенно в правительственных кругах, по поводу событий в Германии. После мюнхенского краха стало понятно, что маленькие страны больше не оказывают никакого влияния на новую игру сил в Европе: то, что произошло с Чехословакией, завтра могло случиться с Нидерландами. Если бы дело дошло до военного конфликта, то была надежда на то, чтобы некоторое время удержаться за Голландской ватерлинией, но затем должна была бы очень быстро прийти военная помощь из Франции и особенно из Англии. В британском обществе, однако, не наблюдалось никакой поддержки возможному повторению сценария Первой мировой войны, когда британский экспедиционный корпус ценой больших жертв должен был таскать из огня каштаны для французов, бельгийцев и нидерландцев.

Правительству Нидерландов в этой ситуации не оставалось практически ничего другого, как сохранять нейтралитет, чего бы это ни стоило. Насколько было возможно, власти старались сохранять хорошие отношения со всеми партиями, что постоянно приводило к неприятным инцидентам. Хотя Колейн и его сторонники лично не испытывали никакой симпатии к национал-социализму, они делали всё, чтобы подавлять критику нацистского режима. Противникам Гитлера в Нидерландах выносили в судах обвинительные приговоры «за оскорбление главы дружественного государства», а иностранцев, выступавших против нацистов, как, например, молодого немца Герберта Фрама (позже ставшего Вилли Брандтом), депортировали за границу, а в отдельных случаях даже прямо передавали в руки гестапо. В январе 1940 года в речи перед нижней палатой британского парламента Уинстон Черчилль упрекал Нидерланды за их безграничную уступчивость: «Каждая страна надеется, что если она будет хорошо кормить крокодила, то он сожрет ее последней. И все надеются, что беда минует прежде, чем настанет их очередь быть проглоченными». Нидерландские газеты выразили возмущение.

В то же время «современный» и динамичный характер национал-социализма обладал определенной притягательной силой для некоторых нидерландцев, прежде всего для молодых людей, которым нравилась раскованная современная жизнь и которые чувствовали растущее разочарование в мещанском менталитете «колонн». Характерны в данном отношении метания юного Йоопа ден Эйла — ставшего позднее социал-демократом, а в 70-е годы премьер-министром, — о которых можно судить по его школьным сочинениям и записям в дневнике, найденным биографами. Ден Эйл происходил из ортодоксально-кальвинистской семьи и испытывал духовный раскол, типичный для молодежи этой среды. Несмотря на все свои теневые стороны, — к которым он относил прежде всего «расовое учение, преследование евреев, отношения церкви и государство», — национал-социализм выглядел для него кое в чем привлекательно. Молодой ден Эйл писал, что в Германии Гитлера он увидел «возродившуюся, осознавшую себя нацию, в единодушном порыве сплотившуюся вокруг своего фюрера».

Вообще, у многих людей в буржуазных кругах вызывали одобрение призывы со стороны национал-социализма и других новых правых движений. Некоторые до известной степени разделяли антипатию нацистов к большевикам, современному искусству, британцам, еврейским писателям и другим приметам времени, которые воспринимались ими как падение нравов, и при этом до последнего возлагали надежды на нейтралитет. Моя мать писала 22 апреля 1940 года из Ост-Индии родным в Нидерландах: «В своем последнем письме вы набросились на наших восточных соседей. Не стоит ли нам договориться, как и с детьми, чтобы в наших письмах говорить только нейтрально о войне и политике? Если мы как народ хотим сохранять нейтралитет, то мы должны начинать с самих себя и не перекладывать всю ответственность за нейтралитет на правительство, а в своих собственных высказываниях не сдерживать себя».

Не прошло и шести недель, как мой старший брат, который был оставлен вместе с сестрой в Нидерландах для учебы, писал ей: «В Роттердаме бедствие не поддается описанию. Весь центр города разрушен». Моя старшая сестра помнит вступление немецких войск в Цейст; молодцевато марширующие, светловолосые солдаты, оснащенные современной военной техникой. «Все, кто стоял по краям улицы, подавленно наблюдали за ними… Был только один человек, который поднял руку в фашистском приветствии. Я не верила своим глазам. Это был не кто иной, как мой собственный воспитатель. Он даже не был членом национал-социалистического движения или сочувствующим, ему просто понравилось то, что он здесь видел, этот порядок, строгость, современность».

Десятого мая 1940 года немецкие войска вторглись в Нидерланды, что являлось частью их плана оккупации Франции. Как быстро обнаружилось, старая Ватерлиния оказалась неспособной быть преградой для современной военной машины, а крупномасштабной высадки воздушного десанта за этой самой линией нидерландцы и вовсе не ожидали.

Уже утром 13 мая королевская семья и правительство эмигрировали в Лондон, где было сформировано правительство в изгнании. Откуда королева Вильгельмина вскоре обратилась к нидерландцам с первым из своих знаменитых радиообращений, призвала к единодушию и сопротивлению и стала играть ту же роль в воодушевлении и объединении соотечественников, какую позже играл де Голль для Франции. Днем позже, после бегства правительства, разрушительным бомбежкам подвергся Роттердам. Когда немецкое командование пригрозило, что та же судьба постигнет Утрехт, нидерландские военные приняли решение о капитуляции. Военные действия продолжались ровно пять дней.

События мая 1940 года имели глубокие общественные и психологические последствия. Замкнутый мир нидерландцев, которые рассматривали свою страну как остров нейтралитета, был неожиданно предан чужому насилию и стал жертвой жестокой борьбы за власть на континенте. «Вероятно, — писал нидерландско-американский писатель Ян де Хартог, — только те, чью страну захватывали враги, могут представить себе широко распространившееся в те дни апокалиптическое чувство, ощущение гибели культуры».

В те майские дни сотни людей свели счеты с жизнью: еврейские беженцы из Германии, не видевшие другого выхода, но также и известные нидерландские деятели, например социалист, криминолог Биллем Адриаан Бонхер и писатель Менно тер Брак. Однако средний нидерландец, хоть и с ворчанием, старался приспособиться к ситуации. Преобладало чувство облегчения в связи с «корректным» поведением вермахта. Нидерланды, чье население было признано нацистами «братским германским народом», в отличие от других поверженных стран, стали управляться гражданской властью во главе с выходцем из Австрии, рейхскомиссаром Артуром Зейсс-Инквартом. В 1940 году Германия еще рассчитывала на довольно быстрое завершение войны на Западе, и Зейсс-Инкварт проводил вначале двойную политику: с одной стороны, Нидерланды в экономическом и военном отношении становились неотъемлемой частью германского рейха, а с другой — насколько это вообще было возможно, с ними обращались как с более или менее независимой страной. При этом вынашивалась также мысль о возможности претендовать на Нидерландскую Индию, если бы дело дошло когда-нибудь до мирных переговоров. Впрочем, в начале 1942 года колония была оккупирована Японией.