Там, при реках Вавилона - Денис Гуцко

лупишь - и вперед".

- Строиться! Чего разбрелись, как стадо?!

На разводе им довели, что пост с газораспределителя снят. Второй взвод, оказавшийся не при делах, был выделен в "резерв дежурного по части". Солдаты второго взвода выглядели довольными: погромы, кажется, закончились, а стало быть, "резерв" обещает стать настоящей халявой. Но, всегда имеющий в запасе дежурную ложку дегтя, Кочеулов приказал идти в расположение, оставить одного с оружием и заняться расчисткой ливневки возле гостиницы. Осенние дожди нанесли сучьев в бетонный желоб. Чуть выше перекрестка, на котором стояла гостиница, получилась настоящая плотина. Откуда-то к ней постоянно прибывала вода. Кто говорил, это таял выпадающий время от времени снег, кто говорил прорвало трубу. Вода разливалась до самых стен и при заморозках превращалась в каток, на котором буксовали "УАЗы". И хоть в других местах подобные плотины местные давно разобрали, возле солдатской гостиницы она оставалась нетронутой. Задачка была не из приятных. Любая работа, конечно, унизительна. Но работать на виду у всех - унижение вдвойне. Все решили, что это месть со стороны взводного. За Лапина. Принялись поносить Лапина.

Работали долго, мужественно матерясь и расшвыривая сучья по всему тротуару. С оружием остался Тен.

Митя косился на стекла библиотеки. Фатимы видно не было. Сначала Митя собирался вернуть книгу в библиотеку. Но стыдно было признаваться, что стащил. И он долго откладывал. С Фатимой произошли заметные перемены: она стала брюнеткой, юбка от колена вытянулась до самой щиколотки. "Столичная штучка", - вспоминал Митя и угрюмо пожимал плечами. Книголюбы больше не налетали на ее взгляды, как на кинжалы. И шуточки больше не разили наповал. Она была как-то нарочито невзрачна. Скучна, как некрасивая отличница. Даже по середине улицы шла будто бы с краю. Столь кардинально не менялся ни один из виденных Митей людей. Бывает, молния бьет человека в темечко - понятно, и по-испански заговоришь. А ее? Какая молния? Митя почему-то находил себя обиженным этими ее метаморфозами: если она читала "Пролетая над гнездом кукушки", она не имеет права становиться такой. Несколько дней он даже шпионил за Фатимой. Неужели, думал он, так

можно - просто взять и п е р е д е л а т ь с я? И она ли теперь - она? переделанная?

В конце концов Митя передумал возвращать Псалтирь. Сам он его больше не читал. Устал. Но и таскать просто так не хотел. Он засунул его под тумбу телевизора. А что? Может случиться, кто-нибудь найдет, прочитает. Кто знает, сколько все продлится и как далеко зайдет.

После очистных работ, приветствуемые бойцами из первой роты криками: "Идут мастера чистоты! Вторая гвардии ассенизаторская рота!" - они поднялись в холл.

Был обед, была дрема в актовом зале, был ужин.

Затянутые после инцидента с Лапиным гайки несколько разболтались. После проведенной по всем правилам вечерней поверки офицеры куда-то терялись, и наступала броунова свобода: из номера в номер, с этажа на этаж, без дела, без цели...

Когда рассыпались звезды, Митя поднялся наверх и по мокрому после мытья коридору дошел до своего номера. Дверь была открыта. Хорошо, что открыта, подумал он, не придется идти к дневальному за ключом. Он толкнул ее и вошел. В номере никого не было. И это хорошо, подумал он, - побыть одному перед сном, какая роскошь!

Стянув сапоги, накинув на них портянки, он толкнул свой матрас поближе к стене и сел. Скоро выдадут новые портянки, вспомнил он, зажилить бы эти, чтобы была смена, чтобы стирать можно было. Бойченко подцепил грибок. Самому бы не заразиться... Мелкие армейские заботы успокаивали его. Нужно же как-то выплывать, решил он.

Внизу двигали мебель. По улице проехал БТР. Таракан сидел на плинтусе и ворочал усами. Вышла луна, позолотила пол. Сна не было и в помине. Выспался за день. Чем не жизнь? Любой из твоего призыва позавидует... Митя решил еще посидеть так, подождать, пока затекут мозги, как затекает придавленная рука или нога, и последние мысли юркнут в свои ночные норки, чтобы больше уже не высовываться до утра.

За фанерной стеной напротив слышался обычный разговор. Голос был уже знакомый. Знакомый сам по себе - голос без имени и физиономии. Жил самостоятельно там, за стенкой. Митя ни за что не узнал бы говорившего. Даже если утром будет стоять возле него и, быть может, перебросится с ним парой слов.

Сегодня он разошелся: предается мечтам, играя автоматом.

- Подойду, подниму ствол.

Передернутый затвор говорит: зззанг!

- Ну что, падла, что с тобой делать? Пристрелить тебя, собаку, или заставить в ногах ползать? Наверное, пристрелить.

Следует щелчок спускового механизма.

- Ха! Мимо стрельну. Он в штаны-то нагадит.

Еще раз раскрывается и захлопывается стальная пасть: зззанг!

- А я ему по новой задачку задаю: куда тебе стрельнуть, в башку или в брюхо? Что, сука, задумался? Правильный ответ: в брюхо. А потом в башку.

Щелчок.

Второй голос раздается из дальнего угла:

- Брось х...й страдать. Дощелкаешься.

- Дура, без патронов же не стреляет.

Мягко клацает вставленный магазин, затвор снова говорит: зззанг!

- Вот так стреляет.

- Е...й совсем. Убери в сторону.

Он, видимо, убирает.

- Возьму ему прямо промеж глаз.

- Разряди, балда. Давай.

- Пи...ть команды не было. Хочу кайф поймать, представить, как это по натуре было бы.

- Дай сюда!

Очередь прошивает перегородку насквозь. Митя смотрит на разодранные в местах пробоин обои, на торчащие из них щепки.

Удар пришелся в живот. Еще два - по правой руке.

Митя слышит крики за перегородкой, к ним добавляются крики совсем с другой стороны - кричит дневальный. Потом стучат голые пятки и гудят сапоги. Дверь распахивается, с размаху ударяясь в стену. Плывут белые лица, одно отделяется от общей кучи и разбухает прямо перед его носом. Лопается с коротким матюком, обдав его запахом черного хлеба. Снова топот, больно трогают за живот. Потом наконец сон.

Скрип. Скрип и голоса. Он решил, что это снова - едет телега по бездорожью... Сейчас он повернет голову и увидит мальчика с льняным чубом, сидящего в ней, и рядом шинель с поднятым воротом.

Но, попытавшись вглядеться в окружающий сумрак, он разлепляет глаза и видит в открытом люке луну и сухую, треснувшую пополам ветку. Ветка качается на ветру и скрипит. Митя смотрит на нее с неожиданным интересом. Ему вдруг представляется это необычайно красивым: сочная луна и мертвая ветка, скрипящая на ветру.

Он лежит на матрасе в десантном отделении БТРа, укрытый под горло брезентовой плащ-палаткой. Все люки открыты. Голоса Кочеулова и Хлебникова доносятся снаружи:

- Думаете, еще нужно подождать, товарищ майор?

- Давай пять минут, потом еще раз запросим.

- По времени давно должны были.

- По времени - да, а там кто знает. Может, бортов свободных нет.

Кочеулов вздыхает.

- Что за напасть такая, товарищ майор? Все сразу. Мистика какая-то. То Лапин этот, то вот...

- У Онопко, пожалуй, дела похуже будут. Твой-то ни в чем не виноват.

- Я же второй год в лейтенантах перехаживаю. И в этом году можно не ждать.

- Ничего. Сейчас, видишь, что делается. Там сейчас не до ваших звездочек. А после все уляжется, утрясется, все будет нормально. Ты офицер толковый.

Со стороны кабины обрушивается хриплый оглушающий крик:

- Двести второй! Как слышишь?

Митя вздрагивает, и тут же острая боль перерезает живот.

Со стороны командирского места слышится голос капитана Синицына.

- Говори, сотый! - кричит товарищ Военврач. - Две сотни второй слушает!

- Езжайте сами! - кричит в ответ рация. - У них топлива нет. Как понял, двести второй? Сами езжайте!

Все эти крики ложатся на уши бетонными плитами. Фух, утихло.

Вырулив с поля на дорогу, БТР разгоняется, мягко покачиваясь, убаюкивая и удушая гарью. Кто-то подтягивает его ближе к кабине, под струю свежего воздуха.

- Можно мне еще один укол?

- Нельзя так часто. Терпи, казак, атаманом будешь.

- Вколи ты ему... ехать еще хрен знает сколько.

- Да нету у меня, товарищ майор. Одна ампула была. Терпи, казак.

Ветер свистит вдоль бронированного борта. Митя прикрывает глаза и принимается считать.

Один. Два. Шаг. Шаг. Течение мускулистой плоти и металла. Три. Четыре. Волна за волной, сотня за сотней. Прибывают из тьмы, уходят во тьму. Шаг. Шаг. Они - поток, не ведающий преград. Несокрушимая армия на ночном марше. День так короток, и его не хватает для побед. Они повесили щиты за спину и ухватили по два копья: одной рукой древко своего копья так, чтобы край с острием достался впереди идущему, в другую руку вложил копье идущий сзади. Так они сомкнулись в непрерывные цепочки, сплавились в единый организм. Ладно работают руки и ноги. Левой. Правой. Левой. Правой. Даже лунные блики загораются на их шлемах одновременно. Мощь, явленная в синхронном движении воинов, повергла бы в трепет любого, кто осмелился бы взглянуть на них с окрестных холмов. Еще не завоеванная, но предназначенная им свыше, перед ними лежит темная земля, лежит покорной девушкой. Трепещет под звуком их шагов, прячется под полог ночи. Они пройдут от моря до моря, с юга на север и с востока на запад. Они возьмут города без штурмов и осад. Они овладеют державами одной за одной, по порядку. Они вытряхнут мир, как походную суму, и возьмут то, что им нужно. Они - армия Нового Вавилона. Жрецы испросили для них небывалого дара: каждый из них свободен - совершенно свободен, предельно свободен, - свободен так, как не был до сих пор ни один воин, шагавший по дорогам и бездорожьям, - свободен навсегда, в любой стране свободен от любого закона, ограничивающего свободу воина Нового Вавилона. Они раньше и не знали, какая это сила - свобода. Шаг. Шаг. Несокрушимая армия идет ночным маршем. Там, где они прошли, клубятся пепел и пыль, и жирные падальщики грузно расхаживают по развалинам. Вдоль колонн на распаленных жеребцах скачут военачальники. Факелы в их руках, пролетая мимо, роняют красные искры и издают рваный звук, волнующий кровь: так будет разорван мир... Шаг. Шаг.