Нет билетов на Хатангу. Записки бродячего повара. Книга третья - Вишневский Евгений Венедиктович

До чего же грустное зрелище являет собою нынешний Енисейск! А ведь город этот старше и в не столь уже далеком прошлом был значительнее, чем сам Красноярск. Был он прежде славен лесом, рыбой (и какой — километровыми обозами отправляли осетров на юг, в Красноярск!), пушниной. Енисейские купцы, промышлявшие извозом, были столь богаты, что считали своим непременным долгом раз в год съездить на тройке в Париж выпить шампанского! Какие соборы здесь стояли, монастыри, лабазы, дома! От всего этого теперь остались только следы. Следы — и ничего более! Жалкие развалины величественных прежде церковных сооружений (как и везде по нашей многострадальной державе, война с «опиумом для народа» велась здесь последовательно и до полного искоренения); десятки лет неремонтируемые дома, глядящие на свет божий прочной, на века, обнаженной кирпичной кладкой; магазины, расположенные в тех же, что и в прежние времена, лабазах, за железными ставнями и коваными дверьми, но в них, кроме хлеба, консервированного минтая в масляно-томатной заливке, березового сока и соуса «Южный», ничего нет, а потому вид их производит тоскливое впечатление на всякого путешественника. И люди в этом замечательном прежде городе какие-то вялые, сонные, ленивые. Да и этих-то, вялых и сонных, раз, два и обчелся, все улицы сплошь пустынны. Лишь у пивного ларька (в довершение всего и пиво отвратное — кислое и теплое) небольшое оживление, тоже, впрочем, довольно унылое. По настоянию настырного Петьки пообедали мы в местной столовой, после чего у всех нас началась изжога (у меня, кстати, она бывает крайне редко). Команда катера была в полном сборе. Я изложил свои соображения капитану (относительно того, что нам нет смысла стоять здесь, в Енисейске, и ждать дополнительный груз), и он со мной торопливо согласился. Хотели отплыть тотчас же, но Клава сказала, что у нас осталась всего одна булка хлеба. Послали за хлебом Петьку с Андреем, но они быстро вернулись, сообщив, что магазины только что позакрывались на обед, а обедают продавцы в Енисейске почему-то вместо привычного часа — два.

— Ладно, — решил капитан, — отдавай концы, Коля! Одна булка на обед есть, вечером в Подтесове хлеба возьмем. Там своя пекарня есть с вот таким хлебом. — Он показал большой палец правой руки с огромным черным, треснувшим пополам ногтем.

В Подтесове до закрытия магазинов, расположенных прямо на высоком енисейском берегу, оставалось еще около часу, но хлеба там уже не было. Я так расстроился, что все местные жители стали меня дружно жалеть, а какой-то толстый мужик даже вызвался отвезти на мотоцикле с коляской в сельскую пекарню: вдруг да осталось у них там несколько булок про запас.

Когда мы подъехали к пекарне (а перед этим мы довольно долго колесили по каким-то узким деревенским улочкам, так что ежели бы мужик с мотоциклом меня вдруг там бросил, я бы ни за что не нашел дороги назад, и пришлось бы мне навечно поселиться в этом Подтесове), пекарка вешала на двери большой амбарный замок. Но, выслушав мою горячую просьбу, подкрепленную к тому же просьбой моего мотоциклиста, открыла двери и выдала четыре первоклассных каравая. При этом я с большим трудом, буквально силком, сунул ей в руку мятый рубль.

Мотоциклист от меня деньги взять наотрез отказался и даже обиделся:

— Да ты что, мужик, я же просто так, по-человечески...

И все было бы просто замечательно, но в самом конце фортуна подложила мне очень крупную свинью: на берегу, вылезая из коляски, подвернул я ногу и, теряя равновесие (за плечами у меня был рюкзак с хлебом), инстинктивно ухватился за высокий прозрачный щиток из органического стекла, служивший укрытием мотоседоку от ветра. Щиток треснул пополам, и одна половинка его осталась у меня в руках. Мужик ахнул, переменившись в лице, и после небольшой паузы (по-моему, от горя он ненадолго потерял дар речи) запричитал:

— Да ты что, что?!. Как же я теперь осенью ездить-то буду?! Да ты почему же это?! За что же ты меня так? Ведь я же к тебе по-человечески...

А уж как тут расстроился я, просто и не передать.

— Извини, мужик, — горячо стал я оправдываться. — Я же ведь нечаянно: у меня просто нога подвернулась. Я тебе заплачу. Я тебе заплачу за стекло, сколько запросишь. Так получилось, извини...

— На хрена мне твои извинения, — грустно махнул рукой мотоциклист (он уже, видимо, пришел в себя), — и деньги мне твои не нужны. За какие такие деньги, скажи на милость, я тут, в Подтесове, это стекло достану. Мне же за ним в Красноярск ехать надо, да и то — неизвестно...

17 июля

Нынче весь день шли мы без единой стоянки. Окружающие красоты, восхищавшие нас в первые дни, стали привычными, мы пресытились ими. Всей тяжестью на нас стало наваливаться безделье. Особенно страдает Петька, ежечасно мучая меня бессмысленными вопросами:

— Ну когда, когда мы в Игарку придем? Сколько нам еще по этой воде болтаться?

Сперва я пытался ему отвечать, а потом просто махнул рукой и послал его с этими вопросами куда подальше.

Чтобы как-то занять себя, я решил устроить ревизию нашему с Петькой личному снаряжению. Здесь подстерегали меня два удара. Первый: пропала поллитровая бутылка со спиртом-ректификатом (наверняка это дело шкодливых рук кубековских сторожей — то-то я изумлялся, как они так надрались вчетвером с двух бутылок «Агдама»!); второй: в большой коробке с лекарствами, которыми снабдила нас Зоя на все возможные случаи жизни, пролилась бутылочка с облепиховым маслом. И масла жалко, и почти все прочие медикаменты пришли в негодность, ну да будем надеяться, что они нам в поле не понадобятся, как не надобились мне до сих пор никакие лекарства. Тем не менее все, что еще можно было спасти, я выложил сушиться на палубу баржи. Геннадий Павлович осмотрел нашу аптечку и оживился:

— О, у вас и но-шпа есть. Не дадите ли таблеточку-другую? А то я по сию пору маюсь от изжоги после нашего опрометчивого посещения енисейского общепита.

Я отсыпал из пузырька три таблетки, Геннадий Павлович принял их все разом, запил водой и, пожевав губами, сказал:

— Извините за нахальность, но, может, вы мне несколько штучек про запас с собой дадите? Честно сказать, у меня здоровенная язва кишечника, и в поле мне бы ваша но-шпа очень пригодилась.

— Да как же вас врачи в поле-то такого выпустили? — спросил я, щедро отсыпая геологу в горсть таблетки. — Да еще в такие суровые края.

— Ну, у меня ведь гигантский опыт, — засмеялся Геннадий Павлович, — я с ней, с язвой-то, со студенческих лет. Что же мне теперь, профессию бросать? Вот пришлось научиться врачей обманывать. И это, кстати, тоже часть моего профессионального мастерства, если хотите.

Перед обедом, маясь от безделья, предложил я Клаве свою помощь на камбузе, но помощь эта была с гневом отвергнута.

— Да чтобы при мне, нормальной бабе, мужик у плиты стоял?! — воскликнула Клава. — Что я, без рук, без ног? Не потерплю!

И никакие мои доводы, что, дескать, повар — профессия по преимуществу мужская, что невозможно себе даже вообразить ресторацию высокого класса (особенно авторскую) где-нибудь, скажем, на Западе, где поваром была бы женщина, на Клаву не подействовали.

— Там, на этом Западе, пусть они как хотят, но здесь, у себя в Сибири, я мужика к плите не допущу!

После обеда Петька стал приставать к капитану, давайте, дескать, причалим к берегу и хоть порыбачим на удочку, а то ведь при такой жизни и от тоски удавиться недолго.

— Нет, Петька, — твердо сказал капитан, — тут везде рыбачить бесполезно. Сейчас рыба на Енисее с Подкаменной Тунгуски начинается. Вот как Подкаменную Тунгуску пройдем, тогда и порыбачим. Я такие места знаю — всю баржу рыбой завалим! И вообще, нынче последнюю ночь у берега стоим, — это уже он сказал мне, — дальше ходом идти можно, все — полярный день. Дальше только вахты менять будем.

18 июля

Часа три пропетляв среди бесчисленных островов, вышли мы наконец к устью великой реки Подкаменной Тунгуски — главной реки безбрежной Эвенкии. Здесь, неподалеку от речной пристани, расстались мы с нашими геологами. Рулевой Володя, ювелирно работая рулями катера, умудрился поставить нашу баржу бортом к берегу; все вместе мы настелили шесть здоровенных сосновых бревен с борта баржи к песчаному береговому откосу (благо, что бревен этих, как и везде по большим и малым сибирским рекам, валялось там в изобилии); Валера аккуратно сполз на своем вездеходе на берег. На прощанье выпили мы все (кроме Петьки, разумеется) по глотку коньяка из маленькой стеклянной фляжечки, что припас для такого случая Геннадий Павлович, обменялись адресами. Валера снабдил нас рекомендательным письмом к своим родителям. Они живут на Енисее в деревне Селиванихе, что километрах в пяти-шести ниже по течению от Туруханска. Валера просил нас посетить его родителей, рассказать о том, что все у него путем, что он велел кланяться им, что он их помнит и любит. Нам же Валера обещал самый теплый и радушный прием в его родной Селиванихе.