Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— И чего же это с тобой происходит? — спросил старик осторожно. — Ты слышишь меня ай нет?

Варя издала некий звук, похожий на шипение, но глаз не отворила.

— Что же это деется? — Тихон неловко притулился у стены. — Как люди себя уродуют от безделья… В страшном сне не привидится.

— Это йога, дедушка. Упражнения такие для здоровья.

— Чем же ты больная?

— Да здоровая я. Ой, вы меня уморите!.. Как вы, дедушка, ловко появились без стука. Ой, не могу! Ну, признавайтесь, большой вы были ходок, да? А если бы Паша нас застукал?

То, что она говорила, Тихону не нравилось, но голос её был беззлобен, и глаза блестели юным задором. Он на всякий случай нахмурился.

— Ты, девонька, шутки со мной оставь. А то ведь я…

— Да садитесь же, садитесь, — чуть не силой подвела его к кровати, пихнула. — Так вам удобно?.. Дедушка, какие шутки! Мне ли шутить. У меня такое горе.

— Какое же это горе? Которое было или новое?

Варя опустилась рядышком, лицо её переменилось, печалью заволоклось. Тихон уж жалел, что занесла его сюда нелёгкая. Бог её поймёт, что у ней на уме. Такая стрекоза любую каверзу может состроить.

— Новое горе, дедушка, совсем новое. Окаянный мой жених, Павел Данилович, ведь чего придумал? Выписал себе другую жену из Москвы. А со мной как теперь? Я из дома не выхожу, ворохнуться боюсь.

— Какая жена? Это что вчерась с парнем приехала женщина? Видал я их. Так рази она ему жена?

— И тому, и другому жена, в том-то и вопрос. Я думала ночью до станции добежать, да у меня денег на билет нету. Вот вляпалась, да?

Тихон солидно прокашлялся. Он как в капкане оказался. Встать не мог, проклятущая озорница своими коленками ему дорогу загораживала. Вот он грех, рядом.

— Ты если надо мной куражишься, Варвара, — имя как-то враз вспомнил, — то бог тебе судья. А коли вправду катавасия вышла, то, может, и дам тебе хороший совет благодаря опыту жизни. От моих советов вреда никому не было пока.

Варя пригорюнилась, щёчку ладошкой подпёрла.

— Вряд ли вы мне поможете, дедушка. Вы добрый, я вижу, но не поможете. Я и сама не знаю, чего хочу. Раньше знала, а теперь нет. По течению плыву, берегов нигде не видно. Да ладно, выкарабкаюсь. Я девка шальная, битая. Не в таких переплётах бывала. Подумаешь, плеснёт в меня серной кислотой, буду уродкой. Может, и к лучшему? Перестану хвостом вертеть.

— Разумно рассуждаешь, дочка. Но лучше всё же добром поладить.

— Добром — значит, Пашу ей отдать? Ну уж нет… Почему так бывает, дедушка?

— Как, то есть?

— Видишь, что пустое, а в груди так сосёт, как к грозе. Я раньше не плакала, а теперь всё время плакать хочется. Я бы его убила. Да и кто он? Перекати-поле. Ни кола ни двора. Вот будет славная парочка… Нет, несерьёзно всё это. Вы лучше расскажите, как к вам привидения ходят?

— Никаких привидений отродясь не видел, — обиделся Тихон, на окошко покосился. — Люди разные, бывает, захаживают. Обыкновенные люди, но из давних времён. Дак это не диво. Я полагаю, они ко многим наведываются, да не всем внятны.

— А ко мне почему не ходят?

— Ты пожила мало. Все твои интересы одним днём мерены. Тебе бы поскорее замуж выйти да ребенков нарожать.

— Вот и Паша то же самое советует… А у вас есть дети, дедушка?

— Как не быть. У меня детей много. Без детей скука, а с ними ещё хуже. Поди теперь узнай, куда подевались. Некоторые в городе, а другие в загранплаваний. У меня их восьмеро, а может, поболе.

— Вы что же, точно не помните?

— Почему не помню? Помню, да в счёте путаюсь. Начну в памяти собирать — и всё разное число выходит. Я уж отказался от точной цифры. Сколь есть, все мои. Помру, под забором не бросят. Найдётся, кому в землю зарыть.

Тихон насупился, вспомнив о детях утерянных, задышал тяжело. Это было его больное место. Особенно донимали попрёки местных старух. Сами торчат из земли, как колышки в стопи, а все норовят разбередить, псе пристают: где же твои соколики, Тихон, почему тебя оставили, почему к себе не заберут? Не хотел он» чтобы его куда-то забирали, здесь деды-прадеды лежат неподалёку, здесь бабку схоронил, где ещё ему собственного сроку дожидаться? Но накатывала злая горечь, когда разглядывал по вечерам под лампочкой потускневшие фотографии, любовался родными лицами, а так и не мог додумать, в какую сторону кого разметало. Не на детей серчал, на худую память свою, оставившую взамен радостных дней серые пятна тоски. Не дети ушли, жизнь по каплям сочилась из жил, как вода из открытых кранов, и всё меньше её оставалось.

Варя, проникшись его печалью, почувствовала вдруг себя виноватой. Так ей захотелось что-нибудь корошее сказать мрачному старику, кажется, немного уже спятившему. Или правда у неё совести нету? Пашута вон тоже исстрадался, а ей всё хаханьки. Пашута добрый, неугомонный хлопотун. А ведь она не врёт старику. Что-то такое в душе прорастало, чего там прежде и в помине не было. Не радость, но предчувствие каких-то важных перемен. Она вспомнила, как Павел Данилович рассказал ей о приезде Вильямины, своей пассии московской. Точно побитый пёс стоял перед ней, смешной, жалкий, и страшно поразился, услышав её ехидный смех.

— Что ж ты, Пашенька, турок, что ли, и две жены тебе по закону положено? Ты уж выбирай — она или я.

Сел на табурет, будто упал, будто ноги не удержали, сказал безвольно:

— Зачем больно мне делаешь, Варя? Я не враг тебе.

Тут её и достало, что-то хрупнуло в груди. Он у неё пощады просил, боже ты мой! Он, мужик двужильный, у неё, шалавы, жадными руками на многих постелях распятой. Он милостыни просил, не победы. Ей на приехавшую дамочку начхать с высокой горки, хотя штучка эта, судя по всему, опасная. Варя разглядела её из окна, когда та приходила с кудрявым парнем. Павел их в дом не пустил, увёл. Крепенькая дамочка, и походка у неё мужицкая, разлапистая, такая врежет, костей не соберёшь. В последнее время московские девицы здорово драться научились, получше иных парней. Но всё равно — начхать.

— Дедушка, давайте вам покажу, чего я нарисовала. Мне государственный заказ дали. И денежек пообещали за это. Вот, вот, смотрите.

Протянула ему несколько листков с карандашными набросками, он начал близоруко вглядываться, ничего не понимая, Но один рисунок всё-таки разглядел, и он ему понравился. Там была изображена река с быстрым течением, посреди потока стоял богатырь свирепого вида и перегораживал реку огромным ботинком. Рукой богатырь опирался о скалу, торчащую из воды, как поплавок. По небу вроде радуги распласталась надпись: «Даёшь мелиорацию — заслон от засухи и стихийных бедствий!» Второй ботинок меньшего размера отнесло течением к берегу, откуда в него приноравливались скакнуть две пучеглазые лягушки. Лицо у богатыря было хотя и свирепое, но одновременно и задумчивое. Видно, несподручно ему было стоять посреди реки в одном ботинке, и он собирался с мыслями, как дальше быть.

— Сарж, — веско определил Тихон. — Чего ж это его, страдальца, так раскорячило? Спьяну, похоже? За эту картину тебя, я полагаю, не похвалят.

— Ничего вы не понимаете, дедушка. Это же символика. Человек побеждает стихию… Если Хабиле не понравится, плакали мои денежки. Неужели опять переделывать?

— А ты откуда знаешь Хабилу?

— Пётр Петрович мой покровитель, — гордо объяснила Варя. — Он в меня сразу влюбился… Но на большом холсте да в красках это по-другому будет выглядеть. Я ещё солнышко прилеплю. И лягушек могу убрать.

— Ну что тебе посоветовать, девонька. Я, конечно, в художествах не разбираюсь… Однако ежели тебе начальник доверился, ты должна ему полное сходство придать. То есть во всём потрафить. Хабило — он какой? Маленький, крепенький, как из чугуна литый. И усики у него. А этот больше на бывшего председателя смахивает. Тот тоже лез во все дыры, норовил себя обчеству противопоставить. Его и нагрели на пять годков. И Хабилу твоего когда-никогда турнут с поста. Но пока он при регалиях, ты с ним не шути. Они этого не признают. Ему главное, чтобы сурьез был и видимость безграничной думы. Я тебе как подскажу. Посодь его в кресло на бережок, и пусть он оттеда взирает. А в отдалении нарисуй лимузин. Без лимузина ему невозможно быть.

— Дедушка! — Варя всплеснула руками. — А ведь вы абсолютно правы. Как я не додумалась! Именно надо портрет сделать Петра Петровича. Это верняк. Пусть тогда попробует критиковать… Эх, по памяти я плохо рисую. А что, если попросить его позировать?

— Чего это?

Варя не ответила, зашустрила карандашом по бумаге. Путь у Тихона был свободен, но он не уходил, с любопытством наблюдал, как скачет карандаш в умелых пальцах. Это ему было в диковину.

— Учили тебя, значит, девонька, этому занятию? Ишь ты! Ко всякому делу человека приохотить можно… Но ты всё же от этого бугая держись подале, Варвара. Его век недолог. Погарцует малость и растает без следа… Ты ему не доверяй, он сам за себя не ответчик. Твой Павел понадёжней будет.