Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945 - Иоахим Гофман

Среди различных «элементов», которым Сталин уже 3 июля 1941 г. объявил «беспощадную борьбу» – «дезорганизаторов тыла», «паникеров», «распространителей слухов», – первое место вскоре заняли названные «дезертирами» советские солдаты, сдававшиеся в немецкий плен. Приказ № 27 °Cтавки Верховного Главнокомандования от 16 августа 1941 г., подписанный Сталиным в качестве Председателя Государственного Комитета Обороны, его заместителем Молотовым, маршалами Советского Союза Буденным, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым и генералом армии Жуковым [278], объявленный сверху донизу вплоть до рот и сравнимых с ними подразделений, должен был поставить на широкую основу поначалу еще беспорядочные репрессии против «окруженцев» и «дезертиров». В этом важном документе клеймились как «трусы», «нарушители присяги» и «преступники» погибший под Рославлем командующий 28-й армией Западного фронта генерал-лейтенант Качалов, командующий 12-й армией Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Понеделин, командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов только потому, что они были окружены немцами и взяты в плен с частью своих войск. Военнослужащим Красной Армии была еще раз настойчиво внушена обязанность сражаться во всех условиях, особенно в окружении, «самоотверженно, до последней возможности», т. е. до смерти. Теперь командиры должны были строго следить за своими подчиненными, подчиненные – за командирами, и каждый из них был обязан всеми средствами уничтожать советских солдат, предпочитавших сдаваться в плен, а не умирать. Семьи офицеров и политработников, сдавшихся в плен, должны были арестовываться как «близкие дезертиров», семьи пленных красноармейцев – лишаться всякой государственной поддержки или помощи. Но, в соответствии со статьей 58 Уголовного Кодекса РСФСР, и простые красноармейцы должны были в случае пленения считаться с возможностью ареста членов семьи и их отдачи под суд или их депортации в суровые районы Сибири. Применение принципа ответственности всех членов семьи несомненно вытекает из приказа № 0098 Военного Совета Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., а также из захваченных актов Главной военной прокуратуры СССР [279].

В приказах Сталина, Ставки и органов советского командования лета 1941 года выразилась та позиция, которую Советское государство занимало по вопросу о военнопленных со времени своего возникновения. Поскольку «рабоче-крестьянской власти» было невозможно признать, что революционные солдаты Красной Армии искали спасения в пленении классовым врагом, советское правительство уже в 1917 г. больше не считало себя связанным Гаагскими конвенциями о законах и обычаях войны, а в 1929 г. отказалось и от ратификации Женевской конвенции о защите военнопленных [280]. Как не раз открыто заявляли Сталин, Молотов и другие высокопоставленные функционеры, среди которых посол Коллонтай, в Советском Союзе существовало лишь понятие дезертиров, изменников родины и врагов народа, но не военнопленных [281]. При такой позиции само собою разумеется, что существовала заинтересованность не в благополучии советских солдат, попавших в руки немцев, а лишь в том, чтобы им пришлось как можно хуже. Ведь в этом случае на них, по крайней мере, еще можно было сколотить пропагандистский капитал в том смысле, что достигалось отпугивающее воздействие на советских солдат и из них изгонялась склонность к сдаче в плен классовому врагу в будущем. Содержавшееся в приказе Ставки № 270 от 16 августа 1941 г. требование об уничтожении сдающихся в плен красноармейцев «всеми средствами, на земле и с воздуха» было затем претворено в жизнь, когда, например, советские ВВС совершали целенаправленные бомбовые налеты на лагеря военнопленных. Доказано также, что советские агенты в немецких лагерях для пленных, зачастую играя роли переводчиков, функционеров и лагерных полицаев, направляли свои усилия на провоцирование репрессий лагерных властей против своих соотечественников, чтобы еще более ухудшить их положение [282]. Как поступали с красноармейцами, попавшими в плен к врагу, со всей очевидностью выявлялось после завершения военных действий. Так, уже после финско-советской зимней войны советских пленных, репатриированных из Финляндии, под строгой охраной отправили в отдаленные районы страны, и с тех пор их больше не видели – видимо, они были ликвидированы [283][47]. Как к врагам народа и изменникам родины относились после Второй мировой войны и ко всем военнослужащим Красной Армии, находившимся в немецком плену, независимо от того, оказались ли они там по своей воле или, как, например, майор Гаврилов, храбрый защитник Брестской крепости, попали в руки противника тяжело раненными. Все они исчезали в концлагерях «Архипелага ГУЛАГ» или подвергались другим тяжелым репрессиям [284].

Советское правительство, которое, как вытекает изо всего этого, занимало в отношении советских военнопленных неизменно враждебную позицию, одновременно – возможно, из соображений престижа в Великобритании и США – умело создать видимость, что и оно исходит в качестве основы для обращения с военнопленными если не из Женевской конвенции 1929 года, то из Гаагских конвенций о законах и обычаях войны 1907 года [285]. Так, Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного Красного Креста, заявил о готовности при условии взаимности принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками [286]. 1 июля 1941 г. Совет Народных Комиссаров СССР принял Положение о военнопленных, находящихся в советских руках, которое было созвучно предписаниям Гаагских конвенций о законах и обычаях войны [287]. А 17 июля 1941 г. советское правительство сообщило в официальной ноте государству-посреднику Швеции, что оно будет на основе взаимности, как говорилось, считать обязывающими Гаагские конвенции о законах и обычаях войны [288]. Эти заявления, а также вновь завуалированное сообщение Вышинского от 8 августа 1941 г. [289] в некоторых публикациях и сегодня приводятся в качестве признаков того, что московское правительство было готово «поставить обращение с пленными обеих сторон на основу принципов человечности» [290].

Однако то, что с советской стороны никоим образом не имелось намерения соблюдать международные конвенции, показывает уже обращение с находившимися в советских руках немецкими солдатами, которых официально представляли как «бандитов» и «извергов». Не менее 90–95 % военнослужащих вермахта, попавших в советский плен в 1941–42 гг., погибли [291], если не были убиты уже при пленении. Для человека, сведущего в ситуации, нет ни малейшего сомнения в том, что, с другой стороны, никогда всерьез не планировалось обеспечить советским военнопленным защиту и привилегии, предусмотренные, например, Гаагской конвенцией. Ведь советское правительство одновременно наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции (обмен списками пленных, доступ Красного Креста к лагерям, разрешение переписки и посылок) и никогда больше не возвращалось к этому вопросу. Все усилия, предпринимавшиеся Международным Красным Крестом со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями, попросту игнорировались Москвой, как когда-то аналогичные усилия времен войны Советского Союза против Польши в 1939 г. или против Финляндии в 1939–40 гг [292]. Уже 9 июля 1941 г. Международный Красный Крест поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля – также Италии и Словакии, произвести обмен списками военнопленных при условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных были переданы Международному Красному Кресту также Финляндией, Италией, Румынией и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Однако советская сторона даже не подтвердила их получения, не говоря уже о том, чтобы признать требуемый принцип взаимности [293]. В начале 1942 г. это стало для Гитлера удобным поводом, чтобы отказаться от намеченной и одобренной Министерством иностранных дел, Верховным командованием вермахта и даже Министерством пропаганды передачи имен 500 тысяч советских пленных [294]. Ввиду упорного молчания советского правительства, Международный Красный Крест добивался по различным каналам – так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме – разрешения направить в Москву делегата или делегацию в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа [295]. Точно так же не могла быть использована созданная Международным Красным Крестом возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, т. к. Советский Союз не реагировал на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, параллельно этому предпринимавшиеся государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции. Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству в официальном послании о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать, что его услуги предлагались с самого начала военных действий практически безрезультатно. Но и теперь ситуация не изменилась. Как Советский Союз оценивал добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была «грубо» лишена возможностей для работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.