В спорах о России: А. Н. Островский - Татьяна Москвина

То, что пьеса Островского была опубликована в «Отечественных записках», а самый гневный, выдающийся по резкости отклик на спектакль появился в «Гражданине», представляется далеко не случайным. «Позвольте воспользоваться вашим почтенным по беспристрастию журналом, чтобы сказать несколько слов о новом произведении Островского», — так иронически начинает анонимный автор «Гражданина» свою рецензию[190]. «О, г. Островский! Отчего вы не умерли до написания “Поздней любви”! — восклицает он, всю тяжесть гнева обрушивая затем на героиню пьесы. — ‹…› Что такое за существо героиня “Поздней любви”, которую промотавшийся адвокат называет благородною душою, несмотря на то что она воровка с цинизмом? ‹…› Нигилистка ли она, в поэтическом значении этого слова, просто ли глупенькая или глупенькая и беспринципная в одно и то же время? ‹…› По-видимому, современная, и даже совсем современная… ‹…› Кто-то, выходя из театра и садясь на извозчика, сказал про героиню пьесы: “Вот так настоящая нигилистка!” Выражение меткое, хотя и приевшееся…»[191]

Слово найдено: героиня — нигилистка, соответственно, подрывающая священные устои семьи и нации; автор же вывел ее в подлинные героини и никак не осудил при этом.

Рецензия имела заголовок: «Письмо к редактору».

Редактором «Гражданина» с января 1873 года был Ф. М. Достоевский. Достоевский в 1873 году помещал в «Гражданине» разнообразные статьи, заметки и фельетоны. Касался он и «женского вопроса», считая это выражение «самым неопределенным и спорным»[192]. «Окончательно говоря, — пишет Достоевский в предисловии к статье Л. Ю. Кохновой, — мы полагаем, что женского вопроса как вопроса и не существует у нас вовсе. Он существует лишь в какой-то неясной и покамест неутолимой потребности»[193]. В этой же заметке Достоевский называет сатиру Щедрина «остроумнейшей».

Достоевский горячо сочувствует всякому опыту женщин в сфере труда и образования. Однако, как и Щедрин, полагает, что это частные задачи, а сам вопрос состоит в решении проблем общего характера. В статье «Нечто о вранье» он пишет: «В нашей женщине все более и более замечается искренность, настойчивость, серьезность и честь, искание правды и жертва; да и всегда в русской женщине все это было выше, чем у мужчин… ‹…› Женщина меньше лжет, многие даже совсем не лгут… ‹…› Женщина настойчивее, терпеливее в деле; она серьезнее, чем мужчина, хочет дела для самого дела, а не для того лишь, чтоб казаться. Уж не в самом ли деле нам отсюда ждать большой помощи?»[194]

Итак, Достоевский приветствует «искание правды и жертву», но опасается, как бы на пути исканий русская женщина не была увлечена нигилистическими учениями. Он желает, чтобы женщина действительно получала образование, «а не путалась в пустопорожних теориях»[195]. Не забудем также, что всего год как вышли «Бесы». Достоевский согласен с правилами, которые неутомимый «Гражданин» придумал для учащихся женщин; в их числе следующее: «Малейшее нарушение правил нравственности должно повлечь за собою немедленное исключение женщин из числа учащихся»[196].

Снова убеждаемся: какой реальной проблемой, связанной с движением женской эмансипации, ни занималось бы общество, речь всегда заходила о нравственности. Рецензент «Гражданина» представляет Островского певцом современной женской безнравственности. Достоевский на страницах редактируемого им журнала допускает эту публикацию, выполненную к тому же в форме письма к себе лично. Отзыв об Островском не мелочь, не стоящая внимания, а грубый тон рецензии выделяется даже на фоне газетно-журнальной полемики того времени.

Остается предположить, что либо Достоевский разделяет мнение своего рецензента, либо вынужден поместить статью, даже будучи с ней не вполне согласен. Последнее возможно лишь в том случае, если автор статьи — сам князь Мещерский. (Автор рецензии не установлен, статья подписана буквой «К».) Но кто бы ни был ее автором, его мнение относительно «женского вопроса» и неприятие «нигилизма» отнюдь не противоречат взглядам Достоевского.

Что же происходило 28 ноября 1873 года на сцене Александринского театра? В какой мере театр был повинен в полемике, разгоревшейся вокруг «Поздней любви»?

В Москве премьера состоялась прежде, чем в Петербурге, но не явилась удачей театра и разноречивых толков не вызвала. Пьеса была признана слабой, любовь высоконравственной девушки к мерзавцу — невозможной. Тем более что Н. Е. Вильде, игравший Николая, загримировался безобразным кутилой: «Такие красавцы, с взъерошенными рыжими волосами, с отекшим лицом, с наглыми манерами, нравятся разве только Аспазиям самого низкого пошиба»[197]. Малый театр последовательно осваивал жанровую сторону пьес Островского, но на этот раз не уловил ее живого нерва.

На сцене же Александринского театра нечто существенное для пьесы было будто уловлено, хотя и искажено в духе поверхностной актуализации[198]. Столичный Александринский театр был особенно связан со «злобой дня». По словам П. А. Маркова, актеры Александринского театра прекрасно осваивали ту жизнь, что изображали в своих пьесах популярные драматурги В. Дьяченко и В. Крылов, и зачастую играли Островского именно «по Дьяченко»[199]. На сцене театра в это время не могло быть героини в пьесе из современного быта, не соотнесенной так или иначе с «женским вопросом». Все, что было связано с проблемами женского труда и образования, отношения к родителям, свободной любви, привлекало внимание Александрийского театра. Вести со сцены вольные разговоры о «женском вопросе» было вовсе не просто — многие пьесы на данную тему запрещались или проходили с трудом[200]. Театр, существовавший в атмосфере живой полемики вокруг «актуальных проблем», не мог дать глубокого анализа событий «захолустья», ухватив, однако, понятные ему мотивы.

Спектакль, данный в бенефис Ф. А. Бурдина, был подготовлен, по обыкновению, спешно, «с двух-трех репетиций»[201]. Роли исполняли: Людмила — Е. П. Струйская, Николай — А. А. Нильский, Лебедкина — В. А. Лядова-Сариотти, Маргаритов — Ф. А. Бурдин, Дормедонт — Н. Ф. Сазонов. Раздавались крики «автора! автора!»[202]; «публика отнеслась к новой пьесе с участием и уважением»[203].

Самого бенефицианта ругали дружно и разнообразно. «Бурдин очень старается, но ему положительно не следует браться за патетические роли»[204]; «Голос его неприятен, малозвучен и крайне невелик в объеме, лицо безжизненно, даже гримасы его однообразны: он открывает рот и несколько времени шевелит челюстями»[205]. Сообщали, что «во время исполнения им роли публика шикала»[206], «он впал в излишний пафос и излишнюю слезливость»[207]. «Бурдин может играть умно и даже типично до тех пор, пока не начинается драма, так как выражение всякого рода чувств у него сопровождается неизменным пересолом»[208]. Самый доброжелательный критик уточнил: «… Видя Бурдина на сцене, мы всегда думаем, что это — умный и образованный человек, в игре которого никогда нет ничего пошлого, но зато не блеснет ни разу искорки таланта»[209]. Никакого неудовольствия не вызвали у публики Сазонов (Дормедонт) и Лядова (Лебедкина), лица в пьесе наиболее цельные, определенные. «Каждый жест, каждое слово этого пришибленного писарька, начиная с первой сцены, когда он является в башлыке, весь окоченевший от холода, исполнены правды и теплоты»[210]; «Лядова — бойка, весела, мила»[211]. Но главные и самые сложные роли, требовавшие объяснения, интерпретации, вызвали разное отношение.

«Что такое за существо героиня “Поздней любви”?» — этот вопрос рецензента «Гражданина» остался вопросом. По общему мнению, Струйская на премьере играла лучше, чем обычно, была «довольно проста»[212], играла «с теплотою»[213] и «на этот раз отрешилась от слезливости»[214]. Но больше доверия вызывают критики, отметившие, что Струйская играла так, «как она обыкновенно играет во всех мелодрамах»[215], то есть, по существу, не вникая в характер героини, а излагая только последовательность судьбы. Недаром все критики обсуждали, объясняли характер героини — актриса этого не сделала.

О Нильском (Николай) три раза упомянуто в рецензиях слово «добросовестно», один раз — «холодно»[216], и итогом звучат такие слова: «Нильский не объяснил душевных движений Николая, не смог “интерпретировать” зрителю, под влиянием чего зародилась у него мысль обмануть Лебедкину… полюбил ли он Людмилу или женится на ней, жертвуя собой»[217].