Путешествие на край ночи - Луи Селин

Мы оставались там под наблюдением много недель, так что в конце концов у нас даже выработались привычки. Так, каждый вечер после ужина в соседний поселок отправлялась бригада за водой. Чтоб исполнить задуманное мною, мне пришлось к ней присоединиться.

Братишки отлично знали, чего я добиваюсь, но сами они в авантюры пускаться не любили. «Сумасшедший, — говорили они про меня, — но безобидный». На «Инфанте Комбитте» харчи были неплохие, били не часто и не слишком, в общем, было сносно. Обыкновенный средний труд. И потом — высочайшее преимущество: их никогда не рассчитывали и даже обещали нечто вроде маленькой пенсии, когда им исполнится шестьдесят два года.

Эта перспектива их чрезвычайно радовала, было о чем помечтать; а по воскресеньям они, кроме того, играли в выборы и чувствовали себя свободными людьми.

В течение многих недель карантина они рычали все вместе на палубе, дрались, а также целовались. Главное же, что мешало им бежать со мной, было то, что они и слышать не хотели ничего об Америке, которой я так увлекался. Каждый по-своему представлял себе чудовище, для них Америка была пугалом. Они даже пробовали отбить у меня охоту. Сколько я им ни твердил, что у меня в стране были знакомые, между прочим моя Лола, теперь, должно быть, уже богатая, и Робинзон, которому тоже, должно быть, уже удалось устроить свои дела, они упрямо стояли на своем и продолжали относиться к Соединенным Штатам с отвращением и ненавистью.

— Ты как был не в себе, таким и останешься, — говорили они мне.

В один прекрасный день я отправился с ними как будто к водопроводу поселка, а потом сказал им, что не вернусь с ними на галеру. Привет!

В сущности, они были хорошие парни и работяги. Они мне еще раз повторили, что со мной не согласны, и все-таки пожелали мне всего хорошего и приятного, но по-своему.

— Иди! — сказали они мне. — Что ж, иди! Но мы тебя еще раз предупреждаем: у тебя неподходящие вкусы для беспартошного. Это тебе жар в голову бросается! Вернешься ты из твоей Америки, и вид у тебя будет хуже нашего. Твои вкусы тебя погубят. Хочешь учиться? Ты уже и так знаешь слишком много для своего положения.

— Но я хочу посмотреть на американцев, — настаивал я. — И женщины у них, каких нигде не бывает…

Наступила ночь, и с галеры раздался свист: им надо было плыть. Они взялись за весла и начали дружно грести, все вместе, кроме одного — меня. Я подождал до тех пор, пока плеск весел совсем затих, затем просчитал до ста, а потом уж кинулся бегом к поселку.

Нарядный такой он был, этот поселок, хорошо освещенный. Деревянные домики по правую и левую сторону часовни ожидали, чтобы в них поселились, и стояли тихо, как часовня. Но меня трепали озноб, малярия, а также страх. Изредка мне встречался моряк местного гарнизона с беспечным видом, потом даже дети и еще девочка, крепкая, мускулистая.

Америка! Я прибыл. Вот что приятно увидеть после стольких авантюр. Как сочный плод. Америка возвращает к жизни. Я попал в единственный поселок, который стоял без всякого употребления. Маленький гарнизон, состоящий из семейств моряков, содержал все эти помещения в порядке на случай, если корабль вроде нашего привезет с собой чуму и она станет угрожать большому порту.

Тогда в этих помещениях постараются уморить возможно больше иностранцев, чтобы жители в городе ничего не подцепили. У них даже и кладбище уже было готово рядышком, и цветочки там были насажены. Ждали. Вот уже шестьдесят лет как ждали, ничего не делали, кроме как ждали.

Я нашел пустой шалаш, потихоньку влез в него и сейчас же заснул. А с утра матросы в короткой одежде, крепкие да — посмотрели бы — какие складные, играючи подметали и поливали улицы вокруг моего пристанища и на всех прочих перекрестках этого теоретического городка. Как я ни старался придать себе независимый вид, мне до того хотелось есть, что я невольно пошел в ту сторону, откуда пахло кухней.

Тут-то именно меня и сцапали и повели между двумя стражами, решившись выяснить, кто я. Сейчас же разговор зашел о том, чтобы кинуть меня в воду. Кратчайшими путями меня повели к директору карантина, и я почувствовал себя не особенно бодро. Хотя я и набрался нахальства во время моих беспрерывных злоключений, меня еще настолько трясла лихорадка, что я не решался ни на какую блестящую импровизацию. В настоящий момент я был в полубредовом состоянии и у меня не было энергии на что бы то ни было.

Разумнее всего было потерять сознание, что со мной и случилось. Я пришел в себя в том же кабинете. Несколько дам в светлых платьях заменили мужчин, они учинили мне неопределенный и доброжелательный допрос, который меня бы вполне удовлетворил. Но снисходительность никогда не бывает долговечна в этом мире, и на следующий же день мужчины снова заговорили со мной о тюрьме. Я воспользовался этим случаем, чтобы заговорить с ними о блохах, так, как будто б мимоходом… Что я умею их ловить… Считать… Что это было моей профессией… И также сортировать этих паразитов, составлять настоящую статистику. Я отлично видел, что мои штучки их интересуют, что они навострили уши. Меня слушали. Но что касается того, чтобы мне поверить, это был уже совсем другой коленкор…

Наконец появился сам начальник карантинной станции. Его именовали «главным врачом». Человеком он оказался грубым, но более решительным, чем другие.

— Что, дружище, — сказал он мне, — вы говорите, что умеете считать блох? Гм, гм!..

Он рассчитывал смутить меня этими словами. Но я сейчас же сразил его, произнеся следующую речь в свою защиту:

— Я верю в вымирание блох. Оно является фактором цивилизации, так как вымирание стоит на статистической, чрезвычайно ценной базе… Страна, стоящая за прогресс, должна знать число своих блох, разделенных по половым признакам, рассортированных согласно возрасту, годам, сезонам…

— Довольно! Довольно разглагольствовать, молодой человек! — прервал меня «главный врач». — До вас приезжало много таких пареньков из Европы, которые нас тоже кормили баснями в этом роде и в конце концов оказывались обыкновенными анархистами, как все остальные. Они даже и в анархизм больше не верили… Будет хвастаться!.. Завтра же вас пошлют на испытание к эмигрантам напротив, на остров Эллис, в отделение душей. Старший врач Мисчиф, мой ассистент, скажет мне, наврали ли вы. Вот уже два месяца, как Мисчиф требует у меня счетовода для блох. Вы отправитесь к нему на пробу. Марш! И если вы нас обманули, вас выбросят в воду. Марш! И берегитесь!..

Я выполнил — налево, кругом, марш! — перед американской властью, как я это делал перед столькими другими властями, то есть повернувшись к нему сначала передом, потом посредством быстрого полуоборота задом, отдавая в то же время честь.

Подумав, я решил, что ведь и статистика может помочь мне попасть в Нью-Йорк. На следующий же день доктор Мисчиф вкратце объяснил мне, в чем состоит моя служба. Он был толст, и желт, и близорук по мере сил и возможности, и носил огромные дымчатые очки… Должно быть, он узнавал меня так, как дикие звери узнают свою добычу, — больше по общим манерам, чем по деталям: с такими очками это было бы невозможно.

Что касается работы, то мы с ним сейчас же сошлись, и мне даже кажется, что в конце моего стажа Мисчиф относился ко мне с большей симпатией. Не видеть друг друга само по себе уже достаточно, чтобы симпатизировать, и потом его очаровывал мой замечательный талант ловить блох.

К вечеру у меня болели большой и указательный пальцы, столько я их давил за день; а работа моя еще не была кончена; оставалось еще самое главное — заносить в столбцы каждодневное положение вещей: блохи Польши… Югославии… Испании… площицы Крыма… Перу… Все, что кусается и тайно сопровождает впавшее в ничтожество человечество, проходило под моими ногтями. Как видите, это была монументальная, требующая тщательности работа. Вычисления наши проводились в Нью-Йорке в специальном отделении, оборудованном электрическими блохосчетными машинами. Каждый день буксирный пароходик карантина пересекал гавань, чтобы отвозить вычисления, которые надо было сделать или проверить.

Так проходили дни за днями, я понемножку выздоравливал, но вместе с разумом и нормальной температурой в этой комфортабельной жизни вернулась ко мне охота к приключениям и новым опрометчивым поступкам.

При температуре в тридцать семь градусов все становится банальным.

В субботу двадцать третьей недели ход событий ускорился. Товарища армянина, на котором лежала обязанность отвозить статистику, вдруг перевели на Аляску считать блох на собаках золотоискателей.

Вот это было повышение! Он был в восторге. Собаки на Аляске очень ценятся, они всегда нужны, и за ними ухаживают. В то время как на эмигрантов всем наплевать: их всегда слишком много.

Таким образом никого больше не было под рукой, чтобы посылать в Нью-Йорк с вычислениями, и, поломавшись, контора согласилась назначить меня. Мой хозяин Мисчиф пожал мне руку перед отъездом и посоветовал хорошо вести себя в городе. Это был последний совет, который он мне дал: я его и так нечасто видел, но тут мы расстались навсегда. Как только мы подплыли к пристани, дождь хлынул на нас, как из ведра, мой тоненький пиджак сейчас же промок насквозь, а статистика постепенно размякала у меня в руках. Но я все-таки сохранил часть, и из кармана моего торчал толстый пук этих самых вычислений. Он должен был придать мне вид делового человека в Сити. Преисполненный робости и волнения, я кинулся навстречу новым авантюрам.