Энергия заблуждения. Книга о сюжете - Виктор Шкловский

В романах Толстого герой делает то, что нужно, что ему предлагают обстоятельства.

Герой изменяется. Это заметил Н. Чернышевский по первым вещам гения.

В новых обстоятельствах он, по существу, становится новым героем.

Правильно разбирая какое-нибудь художественное произведение, разделяя анализ так, как разделяет работу архитектор, у которого есть нулевой этаж, подготовка почвы, на которой встанет постройка, затем время возведения каркаса, тогда кажется, что художественное произведение расслаивается: – Это зрительное, это, как показал Виноградов, – внутренний монолог героя.

Как бы расслаивается.

Существуют большие поля, возможно, они отделены друг от друга или мы их отделяем друг от друга; отделяем и должны их как-то назвать; как иероглиф называет неназванную тайную жизнь.

Но внутренность этого монолога заключалась в том, что говорилось в публику.

Человек как бы разрывал театр.

Внутренний монолог сохранился и в театре.

Это делал Островский, это сделал Гоголь.

Но вот само дело «о внутреннем монологе», оно непростое.

Монолог «Исповеди» Руссо, он не только «внутренний монолог».

Он предназначается для выступления, это проповедь; проповедь с примерами, с измерением жизни – из своего опыта.

Лирическое стихотворное произведение скорее может быть целиком названо внутренним монологом.

Когда я беру «Войну и мир», то мне кажется, именно кажется, что в основе книги лежит как бы исследование военного дела – психологии военного дела, анализ того, возможна ли наука о сражениях, что значит воля стратега во время войны.

Любопытно, что высказывание, на которое я наткнулся, на которое мне указали, то, что Наполеон представлял свою роль в истории, в сражении почти так, как представлял свою роль Кутузов. (Об этом писал Лаказ в «Мемориале со Св. Елены», 1823). Можно даже сказать, что это очень похоже.

То есть невольно надо анализировать чужую волю, волю соперника.

Потом надо переорганизовать чужую волю.

Надо анализировать свои возможности.

Карту сражения.

Подумать о состоянии людей, о воле солдата.

Потом увидеть, как это изменяется во время войны.

Я отвлекся. Вернемся к монологу.

И Лев Николаевич, который много раз менял пути своего творчества, соблазнился идеей о том, что народное творчество как бы безлико.

Человек поет, и вспоминает, и создает как бы бессознательно.

В беде он покорен, он покоряется ей, и в результате беда покоряется ему.

Но всякое исследование, и всякое путешествие, и любовные истории, и книги, они не покоряются, они вступают с нами в спор, и иногда собственная книга удивляет автора.

Об удивлении автора перед своим открытием говорил Эйнштейн.

Но тут дело не только в том, что человек мыслит не словами.

Он мыслит переосмысливая.

Мой опыт сравнительно малый, но я вижу, как не соглашается с твоим заданием то, что ты пишешь.

Пушкин не сразу знает, что будет делать Татьяна.

Он так и не узнал, что будет делать Онегин.

Как будто дела Онегина пойдут плохо.

Вот же этот рисунок Пушкина. Он стоит с Онегиным на фоне Петропавловской крепости; стоят на Дворцовой стороне.

Тут могут произойти всеимперские перипетии.

Жизнь, бытие, «переосмысливает» сознание Л. Н. Толстого.

Вернемся к частному вопросу.

В драматургическом произведении или в романе бывает несколько человек, они думают каждый как бы за себя, не за писателя.

Толстой сам отмечает, что и человек, который умирал на Бородинском поле, не думал об истории, вероятно, и о Наполеоне; он думал о себе, о близких.

Я думаю о людях Толстого.

После краткого замечания о разности семейств и их судеб Толстой как автор попадает в плен к Стиве Облонскому.

Он мыслит мыслями предполагаемого к воплощению человека.

Его предметами, соотношением предметов с живыми людьми.

Все помнят выражение сна Облонского – «графинчики-женщины», стеклянные столы поют что-то приятное.

Это снится герою, герою, мышлением которого Толстой владеет лучше всего.

Сон Стивы Облонского одновременно и его внутренний монолог, как бы уже драматизированный, «специализированный» номер для самооправдания.

Он виноват, Стива, он изменил жене, но «графинчики-женщины» прекрасны и обладают той прекрасной особенностью, что они не имеют души, они только собственность.

Все герои «Анны Карениной» имеют свой мир, ведут собственный внутренний монолог.

Самый трагический монолог у Анны Карениной.

Потому что она всех винит и не оправдывает даже себя.

Внутренние монологи Алексея Каренина иные.

Он оправдывается, как учреждение.

Он отписывается встречными бумагами.

И только момент смертельной болезни Анны снимает с него маску: он иначе говорит, иначе представляется.

А он человек, который мог бы быть хорошим, но заключен в собственную бюрократическую канцелярию.

Трудно поддающееся словам величие Толстого в том, что он этого человека там, за стенами его оболочки, как бы греет своими руками, своим дыханием.

Во всем романе «Анна Каренина» автор не выступает сам.

Это сказано правильно, если не считать размышлений Левина, если поверить, что Левин вовсе не Лев Николаевич, и понять, чем этот человек выделен Львом Николаевичем, у него есть свое хозяйство, свои хлопоты, свои неприятности.

Анна Каренина другой человек.

Она мыслит «внутренним монологом».

Это видно особенно в последних сценах, когда женщина поссорилась с любимым, для которого она переделала свою жизнь.

Она видит мир, но видит мир отстранение, как бы отделенным от вчерашнего и сегодняшнего дня.

Она видит себя со стороны.

Как оценивают ее кружево проходящие горничные. Как перед ней показывают себя люди, стараются казаться аристократами, хорошо говорящими по-французски. Все вещи, даже вывески которых не помогают мыслить, поражают своей неожиданной бессмысленностью. Пьяные, мороженщик, человек, который приносит записку от Вронского, они все переосмыслены внутренним монологом.

Толстой передает свое мышление другим людям. Это он сам как бы умирает от горячки. Сам жалеет и почти любит старика Каренина, а Каренин думает сам за себя, и Вронский думает сам за себя.

Пытаюсь сделать замечание.

Роман «Анна Каренина» весь построен на внутренних монологах, как бы на непонимании людей друг другом.

Может быть, это сказано неожиданно, но, перечитывая книгу не в первый раз, удивился больше, чем читая Достоевского. Там герои мыслят одинаково, как будто они читали с детства одного автора – Достоевского.

9. Путь Толстого

Трудно писать о Толстом, потому что у него одно произведение лежит над другим, сомнения писателя сказываются не только на перемене хода одного произведения.

Человек ищет, человек имеет несколько формулировок того, что он видит.

Положение молодого барина в деревне все же было положением барина, и видел он своих крепостных.

Привычно близких – и навсегда чужих.

Писатель надеялся, что эти отношения могут быть как-то очеловечены.

Несколько лет писал он «Роман русского помещика».

Писал человек, который уже создал «Детство», «Отрочество».

Взаимоотношения людей удалось передать через ощущение ребенка, у которого нет возможности прямых решений.

И нет социальных решений.

Толстой считал крепостное право «милым злом». Так сформулировать свое отношение к окружающему смог – для себя, в дневнике – только Толстой.

На войне, сперва на Кавказе, потом в Севастополе, Толстой увидел крестьянина – солдата – и сам был солдатом.

В это время создавались «Севастопольские рассказы».

А перед этим писался очерк «Как умирают русские солдаты».

Потом было увлечение школой.

Вырастить своих учеников-крестьян, которые ему верили, которые казались равными, когда создавалась статья «Кому у кого учиться писать, – крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят».

Вот в это время писалась и не могла быть кончена великая вещь «Казаки».

Что происходит в Севастополе?

Убыль русских войск в Севастополе оценивается современниками в 500 тысяч человек. Издержала Россия около 500 миллионов рублей. Посылаемые подкрепления более чем наполовину погибали в пути.

Бомбардировку Севастополя англичане сами сравнивали с толчением какого-то материала в ступке.

И в это время Толстой переживал очень сложные мысли. Сложные и простые.

Каждый человек какой-то частью своего сознания хотел не быть на этой войне.

В бумагах Толстого сохранились листки, названные «Началом фантастического рассказа». Рассказывается, как был вечер в Севастополе с песенниками. Он не удался. Молодой офицер, приехавший по собственному желанию в Севастополь, очень образованный человек, знающий немецкий и итальянский языки, разочарованный, едет отдыхать.

Над ним дугами проходят раскаленные ядра. Это – удары пестика о ступку Севастополя.