Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

— Похоже, ваша собачка чувствует неприятности…

— У меня? — спросил я. — Или вообще?

— У вас, — ответил он и вздохнул. — Вас срочно вызывает на монастырский суд отец Ансельм.

Я порылся в памяти, переспросил:

— Камерарий?

— Да, — ответил Жильберт упавшим голосом, — но он еще и глава церковного суда.

— Гм, — ответил я, — вряд ли это в его юрисдикции, однако, чтобы не портить отношения с местными властями, я смиренно явлюсь на их суд и попробую защитить свою честь и достоинство. А чего им надо?

— Говорят, вы на виду у всех пользовались магией…

— Хорошая формулировка, — ответил я, — на виду у всех… Да, это не весьма, ваш камерарий прав. Когда состоится суд? Надеюсь, к тому времени я буду далеко на Юге…

Он покачал головой.

— Просят явиться немедленно.

— Ого, — сказал я невольно, — зашевелились перед выборами!

Он потупил взор, даже пошаркал ножкой.

— Вообще-то да. Все ускорилось.

— В самом деле сочту себя важной персоной, — сказал я. — Такое внимание… Ладно, пойдем… Нет, Бобик, не ты. Это Жильберт сейчас бобик, а ты, как монах, поспи до ужина… Молиться можешь про себя, Господу все равно.

Мы прошли по узкому залу, больше похожему на коридор из-за ряда близко поставленных одна к другой колонн, все серое, суровое и безрадостное, как и должно быть там, где думают о высоком и вечном.

В просторной комнате за длинным столом около десятка монахов, еще трое только-только усаживаются, все немолодые и, как я ощутил, наделенные. Некоторые даже очень наделенные.

Во главе стола в кресле с высокой спинкой, что везде олицетворяет власть, громоздкий в прямом значении слова священник при регалиях, суровый и властный по виду, осанке и прямому взгляду.

— Брат Ричард, — сказал он непререкаемым тоном, — нам сообщили потрясающую весть! Вы используете гнуснейшую магию, запрещенную церковью и всей нашей совестью!.. Это не только недопустимо, но и сурово наказуемо!

Я сказал вежливо:

— Отец Ансельм, я паладин, потому подсуден только ордену паладинов в Кернеле.

— Ошибаетесь, — отрезал он. — Наша власть выше. Я уверен, одного слова нашего аббата достаточно, чтобы вас лишили этого обязывающего звания! Ну, пусть двух-трех слов.

Один из священников заметил ровным голосом:

— Для вас это будет даже лучше.

— Почему? — спросил я.

— Орден паладинов, — пояснил он, — по нашему представлению не только снял бы с вас высокое звание паладина, но и подверг бы жестокому и унизительному наказанию!

Меня пробрала дрожь, я сглотнул ком в горле и проговорил смиренно:

— Не сомневаюсь, что вам многое виднее. Я же, паладин Господа, всегда поступаю по велению совести. И готов представить на суд паладинов всю свою жизнь, развернуть все поступки и дать им подробное объяснение…

Отец Ансельм прервал:

— Сейчас вы не на суде паладинов. Вы на суде в Храме Истины. И было сказано, что вы поднялись из адских бездн в виде отвратительной твари, похожей на ящерицу с крыльями…

Тот же священник сказал с негодованием:

— Хотя бы в птицу! И то…

Я развел руками и ответил самым сокрушенным тоном:

— В птицу не могу. Птицы живут уже в этом греховном мире, пропитанном человеческой злобой и невежеством! Однако те существа, одно из которых зрели ваши монахи в моем почти светлом облике, были созданы Господом в первые дни творения, когда свет был еще чист и ясен. Потому мне удается это превращение, ибо я паладин!.. Птица слишком греховна, хотя она ни рыба ни мясо, а вот это существо — это дорыба!

Отец Ансельм морщился, наконец прервал:

— Нам неважно, во что вы превращались! Превращение человека в зверя или птицу — нечестивая магия!

Я воскликнул:

— Но разве в Храме это возможно?.. Магия?

Он посмотрел на меня зло.

— Раньше такого не случалось. Вы первый! Потому это и нужно прекратить в самом зародыше.

— Жестоко прекратить, — сказал священник. — Дабы не. Потому что!

Я сказал торопливо:

— Погодите-погодите!.. Я вас прекрасно понимаю, как и ваше вполне справедливое рвение и негодование насчет соблюдения священных традиций, дабы их не попирали всякие там. Однако если превращение удалось в святом Храме, то это не магия, а что-то другое!

— Что?

Я ответил со значением в голосе:

— Моя скромность не позволяет указывать пальцем, но это может быть, к примеру, наука…

— Что-что?

— Алхимия, — объяснил я. — Рафинированная алхимия, очищенная от примесей и готовая смиренно служить матери-церкви на ниве разгадывания тайн природы, запрятанных дьяволом. Алхимия враждебна магии, а значит, лояльна… да что там лояльна! — влюблена в матерь-церковь, которая если и сжигает алхимиков, то лишь по недоразумению, ведь когда ведьм рубят, алхимия летит, летит…

Он с самым непреклонным видом покачал головой.

— Нет-нет, брат Ричард, если вы все еще брат. Алхимия или не алхимия, а превращаться человеку ни во что нельзя.

Я спросил живо:

— Где это сказано?

— Что? — спросил он гневно. — Вам указать на сотни трудов наших виднейших богословов?

— Зачем? — спросил я мирно. — Знаете ли, отец Ансельм, вы, похоже, плохо читали Библию. Укажите мне пальцем, можно даже мизинцем, который вы так изящно оттопыриваете сейчас, словно за обедом, где в Священном Писании сказано о запрете превращаться в существо с крыльями, если это позволяет совершать больше добрых дел во славу Христа и церкви?..

Он отрезал:

— Все равно грех!.. Человек должен оставаться человеком!

— Почему?

Он сказал непререкаемо:

— Господь создал человека по своему образу и подобию!

— Это язычество, — сказал я кротко, — полагать, что Всевышний имеет облик человека. Всевышний всюду и везде, в каждой душе и каждой травинке, каждом камешке. Он по определению не имеет и не может иметь облика. Всех зверей и муравьев он создавал просто так, чтобы населить и разнообразить мир, дескать, пусть цветут все цветы, а человека — уже с целью по своему образу и подобию! Дабы тот правил этим миром, а для этого Всевышний дал ему то, в чем отказал всем остальным, — душу!.. Это и есть создание по своему образу и подобию.

— Вот-вот, — сказал он, — из этого подобия и нельзя выходить!

Я ответил смиренно:

— По милости матери нашей церкви, я и не выхожу.

— Но эта мерзкая тварь с крыльями…

— Это одежда, — пояснил я, — которую меняю, а вот душу постоянно беру с собой.

— Это не одежда, — сказал он громко, но я все же уловил нотку неуверенности, — это данное Господом тело!