Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Оставалось только ждать.

Прохладные бризы сменились ливнями, ливни – летней жарой. В августе подходил мой срок.

Этого срока ждали многие.

Ждал Факундо, несмотря на разуверения Мухаммеда и Обдулии, надеявшийся принять на руки крепкого черного карапуза. Он топил ожидание в делах, которых было выше головы. Хозяйские табуны – общим числом более трех тысяч голов – надо было холить и беречь; а к этому прибавились новые денежные заботы. Гром один теперь ездил по ярмаркам, вел переговоры с ушлыми армейскими ремонтерами, подбирал по масти и выездке пары и четверки для богатых клиентов, принимал и подписывал – по хозяйской доверенности, счета, векселя, обязательства, вел приход и расход огромного хозяйства.

Раньше частью этих забот занимался дон Фернандо, но хозяин последние месяцы словно махнул на все рукой. Он перестал отлучаться из имения, поскольку с известными запретами эти отлучки потеряли для него всякую прелесть; кроме того, он боялся насмешек, потому что известия и слухи о его позоре широко разошлись по всей округе. Сеньор нехотя занимался лишь самыми необходимыми делами, нехотя вел беседы с изредка наезжавшими гостями, он полюбил прогулки верхом в одиночестве и, как ни странно это выглядело, приобрел какую-то богомольность, посещая церковь в Карденасе не по великим праздникам, как бывало, а каждую неделю. Он ждал, надеясь, что рождение его ребенка что-то может между нами изменить.

Ждала сеньора, сильно переменившаяся за последние месяцы. Она смягчилась характером, утратила резкость выражений, похорошела на лицо и даже слегка пополнела. Отчасти это было следствие куда более спокойной, чем раньше, жизни; а кроме того, донья Белен частенько вместе со мной захаживала к Обдулии, а старая унгана умела ее уверить, что все хорошо и все будут хорошо – дай только срок!

Ее устами об этом говорили Йемоо, Элегуа, Легба и многие другие, для этого находилось множество благоприятных признаков.

Лысый Мухаммед, неизменно при всех беседах присутствовавший, почти не раскрывая рта, неслышно двигался вдоль стен, где на полках лежали травы и коренья, – смешивал, растирал, готовил отвары на маленьком очаге, молча вручал унгане готовое снадобье в коробочке или горшке. Если он поднимал свои блестящие карие глаза – он всегда уставлял их на меня, но стоило перехватить его взгляд – опускал веки и отворачивался. Мухаммед ни в какой степени не был унганом и не мог им стать – он пять раз в день, обратясь на восток, молился своему богу и не чтил даже премудрого Лоа. Но араб – истинно милостью своего бога – был чутким, внимательным врачом, прошедшим в юности хорошую школу и имеющим поразительный, дикий нюх на лечебные свойства всего, что его окружало: трав, камней, воды, огня, животных. От его молчаливой уверенности сеньора успокаивалась и хорошела не меньше, чем от снадобий, и ждала.

Ждала донья Умилиада, прощенная и возвращенная из опалы и немилости к беседам за кофе и обсуждению новых фасонов платьев, но не вернувшая прежнего влияния на свою подопечную. Она пыталась завалить разговоры на скользкие темы, – в том числе, конечно, обо мне, – но снова получила совет не лезть в чужие дела и прекратила атаки, убоясь новой опалы.

Ждала, конечно, и я сама – уступив снова каморку при господской спальне старушке Саломе, переселившись окончательно в просторную угловую комнату в конюшне. В последние недели сеньора освободила меня от тяжелой работы. По утрам на втором этаже мела, скребла и мыла грудастая, задастая мулатка Луиса, взятая в дом из женского барака по совету Обдулии – к слову старухи прислушивались.

Ждало все население Санта-Анхелики, и много бездельников билось об заклад, какой ребенок у меня родится – черный или цветной.

Не угадали ни те, ни другие, и заклады остались при своих хозяевах.

Схватки начались в час послеобеденного отдыха, когда я лежала на кровати в одной бата. Все произошло мгновенно. Пока кто-то из конюхов сбегал за Обдулией, пока, запыхавшись, прибежала старуха, мой муж не оплошал и принял на свои руки розовенького, с редкими желтенькими волосиками младенца.

Этого мальчика ждали, как короля, и новость разнеслась по усадьбе со скоростью молнии. Бросив все дела, прибежала сеньора в сопровождении Ирмы и Саломе, несших корзинки с малышовым приданым. Ребенок, обмытый и спеленатый, утолив первый в жизни голод, спал, уткнувшись курносым носом в сосок.

Сеньора была ошеломлена, ошарашена. Она, как все, ждала в крайнем случае мулата.

Она выслала из комнаты всех, кроме Обдулии, и взяв младенца, развернула пеленку.

Крепкий карапуз, крупный – больше семи фунтов веса, как определила опытная старуха. Он не проснулся, даже когда его перевернули на животик, осматривая со всех сторон. Кожица ребенка была чистой, розоватой и гладкой везде, кроме спины.

На спинке же обнаружились несколько длинных, в виде как попало перекрещивающихся полос родимых пятен багрового цвета. Их рисунок в точности повторял узор самых глубоких рубцов из тех, что остались на моей спине.

И тут-то донья Белен уронила голову на постель – она стояла на полу на коленях, забыв про свои нарядные юбки, стелившиеся по истоптанному камню – и заплакала.

– Почему, почему этот ребенок родился не у меня? Ведь он нужен мне, а не тебе, мне!

Я успокаивала ее, как могла – такую маленькую и несчастную. Я как дитя гладила ее по голове. Я сказала:

– Сеньора, утешьтесь, сеньора, не плачьте! Не пройдет и трех месяцев, как наступит ваша луна. Год спустя, а может быть, и раньше, вы будете лежать, как я сейчас, с младенцем у груди.

У нее глаза мгновенно высохли.

– Сандра, неужели это будет?

– Клянусь в этом Шанго, моим божественным предком.

Она ушла домой полная новой надежды, напевая что-то, распорядившись о тысяче нужных вещей.

Обдулия спросила по ее уходе:

– Зачем ты сказала ей это? Она никогда не понесет от мужа.

– Если бы я не сказала этого, то все ваши с лысым старания пошли бы прахом в одну минуту. К тому же, Ма, я уверена, что-нибудь переменится за эти месяцы. Ты разве не чувствуешь, как поворачивает ветер ее судьбы?

Старуха ничего такого не замечала, но поверила моему чутью. Она была добрый человек, донья Мария де Белен. Мы обе желали ей радости.

Когда первая суматоха утихла, дон Фернандо сам пришел проведать отпрыска. Он попал в неудачный момент. Факундо сидел за столом, делая записи в конторской книге, – гусиное перо казалось совершенно неуместным в этих ручищах. Кабальеро поморщился: после той памятной ночи он избегал разговаривать с конюшим наедине и, будучи вынужденным обсуждать дела, старался не встречаться с ним глазами. В этих глазах сидела насмешка и чувство собственного превосходства, и сеньору, видно, тотчас же вставало в памяти широкое, размашистое движение, с которым этот черный голой грудью полез на пистолетный ствол. Я знала, что при этом воспоминании кабальеро прошибал холодный пот, а пальцы сами тянулись в карман, к тяжелой рукоятке с насечкой. Вот и в тот раз он замешкался, но отступать было поздно, негр заметил господина, встал, бросив перо, и приветствовал – почтительно, даже с улыбкой, показывая все крупные белые зубы.

– Добро пожаловать, сеньор, пришли посмотреть на нашего карапуза?

– Придурок, – процедил дон Фернандо сквозь зубы. – Ты еще скажи, что он твой.

– Да как сказать, сеньор, – заметил Гром, продолжая ухмыляться. Сандра ведь моя жена, так? Ну, значит, чей бык ни прыгал, а телята наши. Жена, покажи малыша!

Я как раз меняла мокрую постель в колыбельке. У дона Фернандо, следившего за малышом со смесью любопытства и недоумения, вдруг полезли на лоб глаза.

– Что это? – спросил он, трогая пятна на спинке пальцами левой руки.

– Наследственное, сеньор, у меня такие же на спине.

Молча он ожег меня глазами, повернулся и вышел. Больше сеньор к нам не заходил и заговаривать со мной не пытался.

Донья Умилиада расценила появление на свет белого младенца как предвестие катастрофы.

– Ты беспечна и доверчива, моя дорогая. Если твой беспутный муж вздумает объявить своим сыном этого мулата, тебя ожидают огромные неприятности. Это чревато упреками в бесплодии, угрозой развода, которого ты на самом деле не хочешь, хоть и сама пугала им мужа, и многими потерями.

Но племянница в ужас не впадала.

– Ну что! Я бы даже не возразила, слова бы не сказала, вздумай он это сделать, хотя бы из любопытства поглядеть на его выражение лица при этом. Но, по-моему, тетушка, напрасны ваши волнения. Мой муж сумасброд, однако никогда он не осмелится официально заявить об этом своем отцовстве. Поверьте мне, я хорошо его знаю и знаю, о чем говорю.

Тогда тетушка решила поведать свои сомнения инстанции более высокой. Она просидела весь вечер за письменным столом, и наутро кучер Дионисио отправился в почтовую контору в Карденас, прихватив в карман обширное послание на имя дона Фульхенсио Суареса в Гавану.