Самопознание Дзено - Итало Звево

— Возможно, я сегодня у вас последний раз, потому что сейчас я скажу Аде, что люблю ее.

— Вы не должны этого делать, — сказала Аугуста умоляюще. — Неужели вы не видите, что здесь происходит? Мне будет ужасно жаль, если вам придется страдать.

Она продолжала вклиниваться между мной и Адой! И я сказал специально для того, чтобы досадить ей:

— Я поговорю с Адой, потому что должен это сделать. Но мне совершенно безразлично, что она мне ответит.

И я снова заковылял к Гуидо. Став подле него, я закурил сигарету, глядя в какое-то зеркало. В зеркале я показался себе очень бледным, а это для меня всегда лишнее основание, чтобы побледнеть еще больше. Я попытался справиться с дурнотой и принять непринужденный вид. И покуда я делал над собой это двойное усилие, моя рука рассеянно протянулась и взяла стакан, принесенный для Гуидо. Ну, а после того, как он очутился у меня, я уже не мог придумать ничего лучше, как осушить его.

Гуидо засмеялся:

— Теперь вы будете знать все мои мысли — из этого стакана только что пил я.

Я вообще не люблю вкус лимона, но тут мне показалось, что я буквально хватил отравы: во-первых, потому, что я пил из его стакана и тем самым как бы вступил с ним в какой-то омерзительный контакт, а во-вторых, потому, что был поражен выражением гневного нетерпения, в тот же миг появившимся на лице Ады. Она тут же позвала горничную, приказала принести еще стакан и настояла на своем, несмотря на то, что Гуидо заявил, что больше пить не хочет.

Тут мне стало ее просто жалко. Она компрометировала себя все больше и больше.

— Простите меня, Ада, — сказал я смиренно и глядя на нее так, словно она требовала от меня каких-то объяснений. — Я не хотел вас огорчить.

Потом я испугался, что сейчас заплачу. И, чтобы не быть смешным, воскликнул:

— Мне в глаз брызнул лимон!

Я прикрыл глаза платком. Теперь мне не нужно было больше сдерживать слезы, нужно было только стараться не всхлипнуть.

Я никогда не забуду эту темноту, в которой я очутился, когда закрыл лицо платком. Я скрыл за ним не только свои слезы, но и мгновение безумия. Потому что я вдруг подумал, что скажу ей все, что она меня поймет и полюбит, а я — я никогда ей всего этого не прощу.

Я убрал платок, чтобы все увидели мои слезящиеся глаза, и сделал над собой усилие, чтобы засмеяться и рассмешить других.

— Держу пари, что синьор Джованни делает лимонад из лимонной кислоты.

Как раз в эту минуту появился Джованни, который приветствовал меня с обычной сердечностью. Я почувствовал некоторое облегчение, но ненадолго: он тут же заявил, что пришел пораньше, потому что хотел послушать Гуидо. Тут он прервал себя, чтобы спросить, отчего у меня на глазах слезы. Ему рассказали о моих подозрениях насчет качества его лимонада, и он очень этому смеялся.

Я был настолько малодушен, что с жаром поддержал просьбу сыграть что-нибудь, с которой он обратился к Гуидо. Я вдруг вспомнил, что пришел сюда сегодня именно для того, чтобы послушать, как он играет. Интересно, что, уговаривая Гуидо сыграть, я хотел к тому же задобрить Аду. Я поглядел на нее, надеясь, что наконец-то, в первый раз за весь вечер, действую с ней заодно. Вот ведь странная вещь! Разве не я только что решил, что поговорю с ней, но никогда ее не прощу? Но я увидел лишь ее спину и негодующие завитки на затылке. Ада побежала вынимать скрипку из футляра.

Гуидо попросил, чтобы его оставили в покое еще хотя бы на полчаса. Казалось, он колеблется — играть или не играть. Потом, после долгих лет общения с ним, я узнал, что он всегда колеблется, прежде чем выполнить любую, самую простую просьбу. Он делал лишь то, что ему было приятно, и поэтому, прежде чем согласиться на какую-либо просьбу, долго копался в своей душе, стараясь понять, чего именно ему хочется.

Затем наступили самые счастливые для меня четверть часа в этот памятный вечер. Своей забавной болтовней я сумел развлечь всех, в том числе и Аду. Мне удалось это, наверное, потому, что я был тогда чрезмерно возбужден и, кроме того, изо всех сил старался затмить грозную скрипку, час которой все приближался. И именно поэтому тот коротенький отрезок времени, который благодаря мне показался всем таким веселым, сам я вспоминаю как целиком отданный напряженной борьбе.

Джованни сказал, что, когда он на трамвае возвращался домой, ему пришлось стать свидетелем тягостной сцены. Какая-то женщина выскочила из вагона прямо на ходу и так неудачно, что упала и сильно разбилась. Несколько сгущая краски, Джованни живописал нам то тревожное чувство, которое он испытал; заметив, что женщина собирается прыгнуть, причем ему заранее было ясно, что она упадет и что ее может переехать трамвай. Это было ужасно — знать, чем все кончится, и не иметь времени вмешаться.

И тут-то меня и осенило. Я сказал, что и сам раньше в подобных случаях страдал от головокружений, но теперь знаю прекрасное средство. Когда я смотрю на гимнаста, выполняющего упражнение на слишком большой высоте, или вижу, как выскакивает на ходу из трамвая слишком пожилой или не слишком ловкий человек, я полностью избавляю себя от всякой тревоги, желая им всяческих несчастий. Я даже облекаю в слова свои пожелания. Это меня настолько успокаивает, что я могу уже совершенно равнодушно смотреть на угрожающую им опасность. Ну, а если мои пожелания не сбываются, что ж, тем лучше!

Гуидо был в восторге от этой идеи, показавшейся ему психологическим откровением. Он принялся анализировать ее так и эдак, как всегда анализировал всякую ерунду, и загорелся желанием поскорее проверить ее на практике. Правда, он делал одну оговорку: а что, если мои пожелания увеличивают возможность несчастья? Ада смеялась вместе с ним и даже бросила на меня восхищенный взгляд. И я, глупец эдакий, почувствовал огромное удовлетворение: я, видите ли, понял, что ошибался, когда думал, будто не смогу ее простить! И то, что это оказалось не так, было для меня большим утешением.

Все много смеялись и вообще вели себя как добрые старые приятели. На какой-то момент я остался в углу гостиной один на один с тетей Розиной, которая все еще продолжала говорить о столике. Довольно полная, она неподвижно сидела в своем кресле, не глядя в мою сторону. Я дал понять окружающим, что погибаю от скуки в ее обществе. Поглядывая на нас издали, все посмеивались незаметно для тети Розины.

Желая еще больше развеселить всю компанию, я вдруг перебил ее:

— А знаете, вы очень поправились, я нахожу даже, что вы помолодели!

Вот было бы смеху, если б она рассердилась! Но она не только не рассердилась, но явно была очень довольна и сказала, что действительно недавно болела, но теперь совсем поправилась. Я был так поражен этим ответом, что лицо у меня, наверное, сделалось довольно забавным: в результате публику я все-таки развеселил, как и собирался. Несколько позже загадка разъяснилась, оказалось, что это была не тетя Розина, а тетя Мария, сестра синьоры Мальфенти. Таким образом, одной причиной для дурного настроения у меня стало меньше; но, увы, это была не самая главная причина!

Наконец настал момент, когда Гуидо попросил скрипку. На этот раз он решил обойтись без аккомпанемента, исполнив «Чакону» Баха. Ада протянула ему скрипку с благодарной улыбкой. Но он на нее даже не взглянул: он глядел только на скрипку, словно хотел забыть обо всех и остаться наедине с нею и своим вдохновением. Затем он стал посреди гостиной, повернувшись спиной к доброй половине нашего немногочисленного общества, настроил скрипку, легонько проведя по струнам смычком, и взял несколько арпеджио. Потом, оторвавшись, он с улыбкой обратился к нам:

— Это, конечно, самонадеянно с моей стороны, если учесть, что я не дотрагивался до инструмента с той поры, когда играл у вас в последний раз.

Ах, шарлатан! Он стоял спиной даже к Аде. Я взглянул на нее с беспокойством: не обиделась ли? Но, судя по всему, нет. Облокотившись о стол и опершись подбородком на руку, она приготовилась слушать.

И вот прямо передо мной вырос великий Бах собственной персоной. Никогда — ни до, ни после этого — не доводилось мне так глубоко прочувствовать всю красоту этой музыки, которая, казалось, так и родилась из этих четырех струн, как микеланджеловский ангел — из одной мраморной глыбы. Для меня было новым мое душевное состояние, заставлявшее восторженно глядеть вверх, словно я видел там что-то небывалое. Правда, я сопротивлялся, стараясь отстранить от себя эту музыку. Я не переставая твердил себе: «Берегись! Скрипка — это сирена! Для того чтобы заставить тебя плакать, тому, кто держит ее в руках, вовсе не обязательно иметь сердце героя». Но музыка все наступала и в конце концов взяла меня в плен. Мне казалось, что она, сострадая, рассказывает о моей боли и моих мучениях, смягчая их ласковой улыбкой. Но ведь это Гуидо говорил ее голосом! И я старался вырваться из-под ее власти. «Для того чтобы так играть, — говорил я себе, — нужно иметь только чувство ритма, твердую руку и способность к подражанию; всего этого у меня нет, но это еще вовсе не признак неполноценности, это просто моя беда».