Кольцов - Николай Скатов

У Некрасова стихотворение психологичнее, личностное. Но потому же оно становится и более социальным.

Я за то глубоко презираю себя,Что живу – день за днем бесконечно губя;

Что я силы своей, не пытав ни на чем,Осудил сам себя беспощадным судом.

И лениво твердя: я ничтожен, я слаб,Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб;

Разница финалов при всем сходстве особенно бросается в глаза

КОЛЬЦОВ

Жизнь! Зачем же собойОбольщаешь меня?Если б силу бог дал —Я разбил бы тебя!..

НЕКРАСОВ

И что злоба во мне и сильна и дика,А хватаясь за нож – замирает рука!

Финал у Кольцова, может быть, и мощнее, но у Некрасова все гораздо конкретнее: уже намечается и новый тип – разночинский, подпольный, близкий героям Достоевского. Сама злоба его, так сказать, направленнее. И злее. И мстительнее. Здесь уже не помогал и сам Ларра: во всех прижизненных изданиях Некрасова печаталось: «а до дела дойдет – замирает рука».

«Расчет с жизнью» у Кольцова точно посвящен Белинскому, как «Лес» – Пушкину. Единственная у Кольцова «Военная песня» обращена к князю П.А. Вяземскому. И не случайно. Князь Вяземский был для него как бы символом русской государственности – ощущение, подкрепленное, кстати сказать, и личными впечатлениями от вельможного могущества Вяземского, покровительствовавшего поэту-прасолу и протежировавшего ему в его тяжбах. Но и в военной этой песне Кольцов остается Кольцовым: и названа песня военной, а не солдатской, например, связана она прежде всего с традицией русского воинского эпоса. Хотя она вроде бы современна (время «при Суворове» вспоминается как давно бывшее), герой говорит так, как говорили герои былинных времен, вечные русские богатыри:

Гей, сестра, ты сабля острая!Попируем мы у подруга,Погуляем, с ним потешимся,Выпьем браги бусурманския!…Труба бранная, военная!Что молчишь? Труби, дай волю мне:В груди сердце богатырскоеЗакипело, расходилося!

Посвященная князю В.Ф. Одоевскому «Ночь» – очень чуткая реакция на художественный мир Одоевского. В 30-е годы в различных изданиях печатались произведения Одоевского, которые вышли позднее, уже в 1844 году, как единый цикл «Русские ночи». Собственно, само название будущей книги появилось впервые при публикации «Ночи первой» в первой книге «Московского наблюдателя» за 1836 год. Очевидно, «Ночь первая» произвела на Кольцова большое впечатление. Но в отличие от «Ночи первой» Одоевского «Ночь» Кольцова именно русская ночь. «Эта песня, – писал Кольцов Белинскому в декабре 1840 года, – пахнет какою-то русской балладой». Балладный сюжет ее с посещением мертвеца романтичен и как бы откликается на мистически настроенный, полный причудливых фантастических образов мир Одоевского – художника и музыканта.

Лишь зеленый садПод горой чернел;Мрачный образ к намИз него глядел.

Улыбаясь, онЗуб о зуб стучал;Жгучей искроюЕго глаз сверкал.

Вот он к нам идет,Словно дуб большой…И тот призрак был —Ее муж лихой…

По костям моимПробежал мороз;Сам не знаю как,К полу я прирос.

Но лишь только онРукой за дверь взял,Я схватился с ним —И он мертвый пал.

«Что ж ты, милая,Вся, как лист, дрожишь?С детским ужасомНа него глядишь?

Уж не будет онКараулить нас;Не придет теперьВ полуночный час!..» —

«Ах, не то, чтоб я…Ум мешается…Все два мужа мнеПредставляются:

На полу одинВесь в крови лежит,А другой – смотри —Вон в саду стоит!..»

Баллада обычно предполагает своеобразную загадочность и недосказанность. Причины, лежащие в основе сюжетного конфликта, до конца не раскрываются. Кольцов создает сложную романтичную литературно-музыкальную композицию.

У Кольцова обычна полная иллюзия народной песни. Недаром исследователи пытались возвести и эту «Ночь» к какому-то конкретному народно-поэтическому источнику. В частности, называлась донская казачья песня «Под горой шумит речка быстрая». Надо сказать, однако, что а вообще-то кольцовские песни в сюжетах, в ситуациях к конкретным народным песням восходят крайне редко. Ему не нужна какая-то одна песня, тот или иной ее образец. Он, так сказать, нес в себе все народное творчество сразу, дух его, его идею. Выглядит натянутой и приведенная аналогия.

Суть дела не в том, чтобы обязательно найти какие-то источники кольцовских песен в народной поэзии: перед нами в виде песен Кольцова пребывает некая идеальная норма народной песни. Принципиальной разницы между народной песней и песней Кольцова нет: субъект здесь, как сказал бы Гегель, является в неразрывном единстве с жизнью и чувством целого народа. Но потому же нет принципиальной разницы и между первыми песнями Кольцова и последовавшими за ними.

Кольцовым была создана песня, становившаяся одновременно «высокой» и «низкой», «крестьянской» и «барской», литературной и народной, в общем, национальной «русской песней».

Столицы и Воронеж

Создателем именно такой песни Кольцов и явился в 1836 году в Москву, явился Кольцовым, уже гением. Правда, только в такой песне проявившимся и реализовавшимся. Кольцов и после этого времени пишет песни, но, как сказано, в принципе они уже не несут никакого нового начала и, по сути своей, не могут нести. Слишком своеобразен, целен и, так сказать, замкнут в себе этот жанр.

«1836 год, – писал Белинский, – был эпохою в жизни Кольцова».

Кольцову повезло. Он попал в самый центр московской духовной жизни. Станкевич эту зиму жил в Москве, объединяя все лучшее, что тогда вообще имела московская литература. Белинский уже приобрел свое влияние, а «Телескоп», главным критиком которого он был, становился ведущим журналом.

Вскоре после такого освоения московской литературной жизни Кольцов переезжает в Петербург и входит в петербургский круг литераторов.