Дикий сад - Марк Миллз

Отметив следующее дерево, он побрел к нему. Кусты царапали голую кожу. Пару раз что-то сильно — ему даже пришлось остановиться — ударило в грудь и бедро. Но и замирая от боли, он не спускал глаз с ориентира.

Обнажаться полностью и снимать трусы, к счастью, не понадобилось — очередное дерево стояло на краю леса, и Адам не боялся потерять его из виду.

Достигнув последнего ориентира, он еще раз сверил направление, шагнул на опушку…

…и оказался на северной окраине поляны Гиацинта. Прямо перед ним — если продолжить невидимую прямую — возвышался Аполлон, протянувший руку к распростертому на каменной плите Гиацинту.

Осознание пришло мгновенно, и сердце тут же заколотилось.

Аполлон, он был ключом к загадке.

Адам закрыл глаза, мысленно представив сад таким, каким задумал его Федерико Доччи. Сад, обретший новое значение, рассказывающий иную историю, ту, что веками оставалась скрытой от всех.

В чувство его вернули проклятия продиравшегося через лавровую чащу Гарри. В руке он держал стакан, содержимое которого — что не могло не вызывать уважение и восхищение — почти не расплескалось.

Пробежав взглядом по кругу, Гарри уставился на брата:

— Боже, Адам, ты бы посмотрел на себя! В одних трусах, весь поцарапанный… Вот до чего доводит Кембридж!

— Ты говоришь, как отец.

— Я начинаю его понимать.

Адам шагнул к брату и крепко обнял.

— Ты — гений.

Гарри похлопал его по спине.

— Ну, ну, успокойся. Люди в белых халатах уже где-то на подходе.

Адам рассмеялся и отступил.

— Это не мемориальный сад.

— Вот как?

— Или, скорее, мемориальный, но…

— Так, так…

— Не совсем.

— Ладно. Только вот я теперь уже начинаю всерьез опасаться за твою психику.

— Это и мемориальный сад, и исповедь.

— Исповедь?

— Или признание. Признание в убийстве. Он убил ее. Федерико убил ее.

— Кого?

— Флору.

— А кто такой этот Федерико?

— Ее муж. Он убил ее, потому что у нее был роман.

Гарри отхлебнул вина и глубокомысленно кивнул:

— По-моему, это уж слишком.

Отправленный в лес за брюками и рубашкой, Гарри большого энтузиазма не выразил, но воспрянул духом, когда чуть позже Адам показал ему анаграмму на триумфальной арке и девять кругов Дантова Ада.

К тому времени, когда они подошли к гроту, Гарри, образно выражаясь, уже плыл с братом в одной лодке и при этом чувствовал себя счастливым пассажиром. Здесь же, выслушав историю Дафны и Аполлона, он вычислил способ, выбранный Федерико Доччи для убийства: яд.

Разболевшаяся лодыжка и затянувшийся спор — путь по кругу занял больше часа.

Из сада они вышли с уверенностью, что новая гипотеза не пойдет ко дну, как дырявая лодка при встрече с первой волной.

Уже подходя к вилле, Гарри вдруг остановился и повернулся к Адаму:

— Ничего чудней мы с тобой еще не делали.

— Ничего? А когда перелезли через стену, чтобы подсматривать за миссис Роган?

— Ладно, тогда это дело на втором месте.

Дав обещание придержать новость до подходящего момента, Гарри с трудом дождался вечера.

К тому времени Маурицио и Кьяра уже ушли, но к ужину пожаловала Антонелла — прямо с работы и с копченым окороком, подарком от благодарного шефа, получившего солидный заказ от одного из американских клиентов.

Мария срезала мясо с кости, и оно отлично пошло под марочное шампанское, несколько ящиков которого доставили после полудня. Синьора Доччи заявила, что шампанское, прежде чем подавать гостям, необходимо «проверить», и даже Мария позволила себе бокал.

Адам предложил тост за Антонеллу и за то, чтобы ее творения продавались в Нью-Йорке.

— А если они не будут продаваться? — жалобно спросила она.

— Ну, тогда их больше не станут заказывать, только и всего, — пожал плечами Гарри и тут же провозгласил другой тост: — За Адама. У него тоже есть хорошие новости.

— У меня?

— Конечно. Ты же сам знаешь…

— Гарри…

— Хватить ныть — рассказывай.

— Сад… — прошептала Антонелла.

— Да. Там далеко не все так просто, как может показаться на первый взгляд.

Антонелла улыбнулась Адаму:

— Ты все-таки разгадал остальное?

Синьора Доччи подалась вперед:

— Остальное?

Антонелла повернулась к бабушке:

— Кое-что он мне уже рассказал.

— Предатель.

— Я не всем с тобой делюсь, Nonna.

— Теперь мне это ясно.

Все выжидающе посмотрели на Адама.

— Без Гарри у меня бы ничего не получилось.

— Верно, — подтвердил Гарри, — не получилось бы.

Синьора Доччи вдруг подняла руку.

— Ничего не говорите. Я хочу услышать это там. В саду.

— Nonna, мы же собрались поужинать, и уже темнеет.

— Тогда отложим до завтра. До завтрашнего утра.

— И как ты туда дойдешь?

Синьора Доччи похлопала себя по колену.

— Ногами, конечно. У меня двое мужчин, они помогут.

— Но я хочу услышать сейчас.

— Тогда проси его сама. Но только когда я уйду.

После ужина синьора Доччи поднялась к себе, но Антонелла, вопреки ожиданиям, просить ни о чем не стала. Сказала, что предпочитает подождать еще немного. Гарри заверил ее, что ожидание того стоит.

Захватив бокалы, они втроем спустились на нижнюю террасу. И потом еще долго лежали на траве под звездами и разговаривали: о фильмах, которые видели, о книгах, которые читали, о жизни в Англии и Италии и даже — пока Адам не попросил брата заткнуться — о переходе футбольного клуба «Кристалл Пэлас» в недавно сформированный Четвертый дивизион.

Лежать на траве, вдыхать мягкий ночной воздух, разговаривать, ощущая при этом удовлетворение от разгадки тайны мемориального сада, — ничего лучше и быть не могло. Только теперь, когда все закончилось, Адам почувствовал, какое бремя носил на плечах с того дня, когда впервые побывал в саду. Оно, это место, зацепило его сразу, вошло в кровь, как болезнь. Оно отняло у него много времени — часов бодрствования и часов сна. Жизнь шла своим чередом, но он воспринимал ее словно через туманную дымку.

Теперь, когда чары рассеялись, мир выплывал из тумана. И даже Антонелла выглядела иначе: резче, четче, яснее. Желаннее. Если бы еще здесь не было Гарри… если бы он остался с ней наедине… Адам даже польстил себе, допустив, что и она мечтает о том же.

Досадно, что Антонелла приехала на машине, лишив его возможности проводить ее домой. Он помнил, что они поцеловались, гуляя по саду. Помнил мягкое прикосновение ее губ. Помнил, как легла ему на спину ее рука, как она привлекла его к себе…

Потянувшись за сигаретой, Адам краем глаза зацепил часовню в конце террасы. Она маячила там весь вечер, на периферии зрения, но он старался не замечать ее, не думать о ней. На этот раз не получилось. Гарри заливал что-то о позабытых звездах раннего блюза, но Адам не слушал — он думал об Эмилио, погребенном в часовне под каменным полом. О жизни, оборванной двумя пулями, одной в грудь и другой в голову, — Кьяра не пропустила эту деталь.

В этом было что-то неестественное, в этой детализации. О пулях Кьяра могла узнать только от Маурицио, но зачем ему, рассказывая о смерти брата, упоминать такого рода подробности? Были и другие: выстрел в граммофон, оружие, поведение немцев. Все это напоминало театральную сцену, четко прописанную в голове режиссера. Неумелую ложь распознают по избыточной информации. Рассказ Кьяры не внушал доверия именно из-за перегруженности деталями.

Он и сам совершил такую же ошибку, когда позапрошлым летом, желая похвастать перед друзьями, разогнался на маминой машине, потерял управление и зацепил крылом «морриса» оказавшееся на пути дерево. Дома он рассказал, что свернул, чтобы не переехать выскочившего на дорогу спринтер-спаниеля. «Какого, английского или валлийского?» — с нарочитой небрежностью осведомилась мать.

Мысли перескочили на Бенедетто, мужа синьоры Доччи. Что заставило его сохранить в неприкосновенности место убийства Эмилио? Что заставило обречь семью на многолетнюю муку — жить с горькой памятью? Принимая решение, он ни с кем не посоветовался и даже не счел необходимым объяснить или оправдать такой шаг. Даже делая скидку на не вполне нормальное состояние пораженного горем человека, следовало признать, что в его поведении оставалось нечто необъяснимое, дурное, злобное. Оно отдавало душком фанатизма и выглядело актом покаяния, как будто Бенедетто наказывал себя. Или, может быть, кого-то еще?

Может быть, Бенедетто знал правду о той ночи.

Такой вариант объяснял многое. Каким-то образом Бенедетто докопался до правды, но предпочел оставить ее при себе. Все, на что его хватило, — это запечатать этаж, сохранив его как вечное напоминание Маурицио…

Адам едва успел остановиться, поймав себя на очередной глупости — он едва не обвинил человека, которого сам же недавно и оправдал. Почему ему никак не удается отбросить подозрения? Почему они постоянно где-то рядом, как ветер за спиной?