Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Милан, сколько времени прошло, как мы познакомились? — спросила Гордана, прикоснувшись осторожно кончиками пальцев к крестообразному шраму на щеке Лабуда.
— Много. Мне кажется, что мы знаем друг друга с детства.
— И ты меня любишь с тех пор?
— Конечно. Мы полюбили друг друга еще до нашей встречи. Поэтому мы и встретились. Так нам предписано судьбой.
— Я всегда с ужасом думаю о том, что мы могли бы разминуться.
— Я тоже часто думаю об этом…
Она улыбнулась. Ей было приятно слышать, что они с Миланом думают одинаково. Как бы хотела она объяснить ему свои чувства, но ей все казалось, что нужные слова или не находятся, или приходят на ум с опозданием. Прижавшись к плечу Милана, Гордана почувствовала, что ее охватывает приятная слабость. Ей казалось, что она парит в воздухе, а навстречу ей дует легкий теплый ветерок, откуда-то пробиваются лучи заходящего солнца и все вокруг исчезает, теряет реальные очертания. Сон одолел ее сразу. Она уже спала, а мозг еще продолжал работать, правда уже абстрактно, без прямой связи с действительностью. Но нередко она разговаривала во сне, и тогда Милан ее будил, опасаясь, чтобы другие не услышали то, что было предназначено только ему одному.
Сквозь сон Гордана услышала голоса людей, стук сапог по деревянному полу, звяканье оружия и снаряжения. Она не сразу пришла в себя. Сон уже отлетал, но усталые веки еще не хотели открываться.
— Сколько времени? — спросила она, почувствовав, что Лабуд опустился около нее.
— Скоро час ночи, — ответил он, подавив зевоту.
— Не рано?
— Боюсь, что уже немного опаздываем. Надо спешить, чтобы успеть до рассвета пересечь железную дорогу.
Гордана быстро поднялась и начала собираться.
— Ты пойдешь вместе с ранеными, в середине колонны.
Гордана согласно кивнула.
— Лолич, сегодня очередь твоего взвода нести раненых, — сказал Лабуд. — Выдели также одного автоматчика в тыловое охранение.
Лолич назначил четырех бойцов нести тяжело раненного, у которого был перелом позвоночника. Кроме него в роте было еще несколько легко раненных. Крестьяне, наслышавшись о поражении партизан, стали неохотно оставлять у себя раненых бойцов. Немцы, четники и полицаи рыскали по деревням как гончие псы и, если находили раненого партизана, село сжигали. Приходилось возить раненых с собой, что затрудняло маневренность роты, замедляло темпы ее движения, усложняло преодоление зон, занятых противником.
На этот раз роте повезло. Шоссе она проскочила незамеченной, и лишь на железной дороге ее передовое охранение встретило сопротивление немецкого патруля. Вспыхнула перестрелка. Рота рассыпалась в цепь и, не останавливаясь, пошла в стремительную атаку. Патруль был смят, рота без потерь пересекла железнодорожное полотно и оказалась в сравнительной безопасности.
На железнодорожной насыпи, между рельсами, Лабуд увидел мертвого немца, на котором уже не было ни сапог, ни шинели. Немного в стороне лежал еще один немец, раненный, а рядом с ним сидело двое пленных со связанными руками. Пленные дрожали от испуга. Один из них плакал и умолял пощадить и взять его в партизаны. Пленные тоже были разуты и раздеты. Им завязали глаза, чтобы они не видели направление движения партизан, и оставили в покое.
Начинало светать. Где-то впереди послышалось пение петухов. Небо на востоке светлело. Занималась заря. Рота была уже на приличном расстоянии от железной дороги, когда со стороны Влашкова Поля донесся шум моторов грузовых автомобилей. Вероятно, немцы узнали о нападении партизан.
Лабуд приказал ускорить движение. Но осиное гнездо уже было потревожено. Со стороны Сопота заговорил пулемет. Над станцией Джуринца вспыхнула ракета. Небо прорезали длинные очереди трассирующих пуль.
Однако немцы опоздали. Рота ушла достаточно далеко и быстро продвигалась в направлении Космая.
Рота вступила в село, которое только-только просыпалось. В окнах появлялись, чтобы тут же исчезнуть, испуганные лица. Космай приближался. Это был край Лабуда, и он чувствовал себя здесь спокойнее и безопаснее. Немцы и полицаи не рисковали соваться сюда малыми силами. Стрельба в тылу постепенно ослабевала и удалялась.
Небо за горой все больше светлело. Линия горизонта постепенно уходила вдаль. Облака стремились запеленать солнце в свою пышную шубу. Бойцы, едва дождавшись рассвета, дружно задымили цигарками, и над колонной потянулся беловатый табачный дым. Ночью курение было запрещено. Земля, за ночь слегка подмерзшая, снова стала превращаться в жидкое месиво. В небольшой долине был сделан десятиминутный привал, а затем снова марш в том же порядке — колонной, один боец от другого на расстоянии десяти шагов.
Сейчас в роте насчитывалось около восьмидесяти человек. Кроме винтовок и карабинов она имела девять автоматов, легкий итальянский миномет, несколько пистолетов-пулеметов и четыре ружейных гранатомета. По тем временам рота была вооружена отлично. Но это объяснялось тем, что рота выполняла особое задание и была усилена как личным составом, так и оружием.
В последних боях рота потеряла около десяти человек, но почти столько же новичков влилось в ее ряды. Бойцы возвращались в отряд в хорошем настроении, как домой.
Дорога пошла под уклон. Космай оставался слева. Над колонной зазвучала песня: «Сколько на Космае листьев — столько же и коммунистов». Слова песни были совершенно новыми, а распевалась она на мотив известной народной песни. Партизаны в то время еще не имели собственных композиторов, и новые песни у них были на мотив или народных песен, или русских революционных песен, которые еще до войны пели югославские коммунисты.
Космай постепенно уходил назад и влево. На его вершине сияла снежная шапка. Вдали виднелись другие горные вершины, затянутые туманной дымкой и кое-где также покрытые снегом, а внизу, в долине, расположилось село, окруженное со всех сторон лесистыми холмами. Рота двигалась по широкому грязному шляху, огороженному с обеих сторон живым забором. Лабуду был известен здесь каждый кустик. В этих местах прошли его детство и юность.
Когда на Космае вспыхнуло восстание, оно сначала получило широкую поддержку у населения. Но затем наступил спад, объяснявшийся многими причинами, в первую очередь превосходством сил противника. Зверства оккупантов и четников сделали свое дело. Партизан стали избегать. Теперь стоило раздаться возгласу: «Партизаны идут!» — многие крестьяне старались не показываться из домов.
От села доносился запах жареной картошки и свежеиспеченного хлеба. Он ударял в нос и вызывал у проголодавшихся бойцов повышенный аппетит. Лабуд посмотрел на родную деревню, и его охватило чувство стыда за своих земляков, за то, что они шли на поводу у четников, предававших народ.
Картины родного села возникали перед Лабудом, как на экране кино, — сначала в дымке дали, а
