Вацлав Нижинский. Его жизнь, его творчество, его мысли - Сард Гийом

Выступления в Испании позволили Нижинскому и Мясину узнать друг друга лучше. Несмотря на то что были конкурентами (оба оспаривали постановку «Свадебки»), они ценили и уважали друг друга. Нижинский восхищался тем, как младший коллега поставил итальянский балет «Женщины в хорошем настроении», а Мясин в свою очередь считал Нижинского «феноменально одаренным балетмейстером». Посредственность не признает ничего, что выше нее, но истинный талант всегда преклоняется перед гением. Мясин с не меньшим восхищением относился к тому, как тщательно Нижинский репетировал с танцовщиками труппы. Во время подготовки «Фавна» он был потрясен тем, как Нижинский «показывал мельчайшие детали жестов и движений, поправляя каждого танцора».[177] В «Тетрадях» Нижинский пишет о Мясине:

Мясин очень хороший человек, только скучен. Цель Мясина проста. Он хочет разбогатеть и научиться всему, что знает Дягилев.

И далее: «Мясин очень хороший мальчик». Дружба с Мясиным, тем не менее, не отдалила его от Костровского и Зверева. А они все продолжали ходить к нему и проповедовать, к великому отчаянию Ромолы. В конце концов, совершенно измученная, она поставила мужа перед выбором: или она, или его друзья. Особенно она боялась Костров-ского, которого подозревала в любовной связи с мужем. Письмо к нему Нижинского показывает, что она, вероятно, не ошибалась:

Я люблю тебя, поэтому и пишу. Я знаю, что ты без меня скучаешь.(…) Хочу, чтобы ты пришел повидаться. Я хочу тебя видеть. (…) Я обнимаю твою тетрадь и плачу. (…) Я хочу, чтобы ты приехал ко мне. Я пошлю тебе денег на дорогу, если правительство позволит тебе приехать ко мне.

Но как-то вечером она с удивлением увидела, как в темном углу возле сцены разговаривают Зверев и Дягилев. Они выглядели как сообщники, и Ромола решила, что Дягилев посредством «толстовцев» задумал погубить ее мужа: или вегетарианство ослабит его так, что он не сможет танцевать, или же возвращение на родину положит конец его балетной карьере. И она решила воспрепятствовать участию мужа в следующем турне Русского балета в Южной Америке.

Оправданы ли были страхи Ромолы? Не думаю. Зачем бы Дягилеву понадобилось разрушать жизнь человека, одного лишь имени которого на афише было достаточно, чтобы зал заполонили зрители? Чтобы угодить Мясину? Это маловероятно, потому что тот восхищался Нижинским. К тому же Дягилев был прагматичным человеком. Если бы хотел отослать бывшего любовника, он бы так и сделал. А Соколова нашла поведение Ромолы «смехотворным». Между тем оно принесло результат. То, как Григорьев описывает последующие события, заставляет меня думать, что Ромола задумала восстановить мужа против Дягилева. Она внушала ему, что импресарио больше ценит свою компанию, а не его талант. Дягилев якобы стремился умалить важность Нижинского для театра. То, что Нижинский был склонен верить именно таким аргументам, только облегчало задачу. Такой маневр был к тому же вполне в духе Ромолы. И вот однажды, когда они вместе обедали, рассказывает она, Нижинский сказал Дягилеву:

– Я не уверен, что поеду, Сергей Павлович. Мне нужен отдых, к тому же я не хочу расставаться с дочкой в военное время. Да и с точки зрения творчества Южная Америка мне не интересна.

Дягилев с ледяной улыбкой ответил:

– Но ты должен ехать, ты связан контрактом.

– Должен? – удивился Вацлав. – У меня нет контракта.

– Ты телеграфировал из Америки, дав мне принципиальное согласие. Это и есть контракт.

– Но я также телеграфировал, что мы обсудим этот вопрос в Испании.

– Не имеет значения. В этой стране телеграмма является связывающим контрактом.(…) Я заставлю тебя поехать.

Ссылка на необходимость в отдыхе оказалась довольно слабой отговоркой. Нижинский до этого праздно провел три месяца в Мадриде, и потом он участвовал всего в нескольких представлениях. В любом случае, он попытался уехать из Барселоны (где Русский балет пробыл недолго). Но Дягилев, зная, что испанский закон обязывает артистов, заявленных в программе, участвовать в спектаклях (исключением могло стать лишь состояние здоровья), принял необходимые меры и остановил его на вокзале. Так что Нижинский завершил сезон в Барселоне и написал леди Оттолин: «Дягилев меня ненавидит, он меня держит в Барселоне, как в тюрьме». Очевидно, что в этих условиях Дягилев телеграфировал в Аргентину о том, что с приездом Нижинского возникли проблемы:

Дорогие друзья у Нижинского огромные проблемы полиция вчера его арестовала невозможно уехать поездка в Аргентину под сомнением. Вся труппа получила паспорта кроме Мясина получил отказ причины вам объяснят мои представители Барокки Григорьев. Сам не могу приехать из-за русского исполнительного государственного комитета. Тем не менее гарантирую то же количество исполнителей и балетов и абсолютно идеальное выступление.[178]

Наконец, 4 июля 1917 года Нижинский с женой отбыл на пароходе из Кадиса в Южную Америку, согласившись работать на таких же условиях, какие были согласованы в Соединенных Штатах (однако в этот раз он потребовал, чтобы гонорар выплачивался золотыми долларами за час до начала каждого спектакля). Дочь Киру они отправили в детский санаторий в Лозанне под присмотром няни. За дела компании в этот раз отвечал Григорьев, Ансерме руководил оркестром. Труппа должна была отправиться в Рио-де-Жанейро на английском судне, но Дягилев настоял, чтобы его танцоры плыли на испанском, нейтральном корабле. Этот корабль прибыл в Монтевидео, столицу Уругвая, а не в Рио, как планировалось изначально. Импресарио Мокки расценил это как нарушение контракта, и Григорьеву с Барокки, чтобы его успокоить, пришлось согласиться на три бесплатных спектакля в Монтевидео.

После этого Русский балет отправился в Рио, где ему предстояло дать двенадцать представлений. Там Нижинский познакомился с Полем Клоде-лем, совсем недавно назначенным послом Франции, и его секретарем Дариусом Мийо (это была золотая эпоха, увы, уже пришедшая к концу, французской дипломатии). Поэт и молодой композитор вознамерились создать балет «Человек и его желание», надеясь на то, что его поставит Нижинский. Для того чтобы он лучше представил себе, о чем идет речь в этом произведении, Клодель отвез танцовщика в бразильские джунгли. Мийо был впечатлен величием таланта Нижинского и всем его обликом, впоследствии он писал, как тот был красив, когда оборачивался поговорить с кем-нибудь, кто находился за его спиной: якобы он поворачивал голову так точно и быстро, словно даже не двигал мускулами.[179]

Во время гастролей отношения Григорьева с Ромолой становились все хуже, и столкновения между ними происходили все чаще. Она на правах жены Нижинского настаивала на том, чтобы руководство труппы считалось с ее мнением о политике компании. А Григорьев считал, что они с мужем мешают правильному ведению дел. Ромола была охвачена параноидальной идеей преследования и членовредительства, и каждое случайное происшествие (в один из вечеров Нижинский на сцене наступил на ржавый гвоздь, в другой он едва успел отскочить от упавшего сверху железного противовеса) трактовала как попытку убийства мужа. Она даже наняла детектива для его охраны. Некоторые члены труппы, в частности Григорьев и Соколова, утверждали, что Нижинский уже тогда был психически неуравновешен. Это возможно, однако никто из его новых знакомых этого не подтверждал. И с Клоделем, и с Мийо, и с Эстраде Гуэрра и его женой у Вацлава были прекрасные отношения.

В Буэнос-Айресе Нижинские отметили годовщину свадьбы. Священник, который их обручил четыре года назад, дал обед в их честь. 26 июля Русский балет показал последнее представление. Нижинский танцевал «Призрак розы» и «Петрушку». Несмотря на все договоренности, он не получил за это турне полную плату: в 1919 году, по утверждению самого Нижинского, Дягилев оставался ему должен еще двадцать тысяч франков. Надо сказать, что в банках Монтевидео просто не оказалось достаточного количества золотых долларов, необходимых на выплаты Нижинскому. К этому следует прибавить, что Русский балет в последний момент нарушил условия контракта, отказавшись оплатить отъезд Нижинских в Европу. А штраф за нарушение соглашения, по словам Ромолы, составлял двадцать тысяч долларов.