Сейф командира «Флинка» - Владимир Черносвитов

Новичкам на борту — офицеру Федотову и матросу Пучкову — пока что тоже везло. Внедрились в экипаж «Флинка» они весьма хитроумно, естественно и теперь подозрений даже не опасались. А к вечеру старлейт Федотов ко всему еще и «вступительный экзамен» сдал команде и офицерам на «отлично». Получилось это так.

Если от вражеских кораблей «Флинк» мог увильнуть, то от авиации противника никакие минные поля не могли его уберечь. И вот уже близ Ирбенского пролива рындинцев обнаружил немецкий морской самолет-разведчик. Это особенно встревожило Рындина.

— Объявляйте тревогу, — приказал он вахтенному офицеру.

Заметив корабль, разведчик сделал над ним круг, потом круто спикировал. Рындин приказал открыть огонь, и, лично командуя кормовой зениткой, Федотов первыми же снарядами, которых даже очередью не назовешь, заставил самолет нырнуть в море.

Стало совершенно ясно, что летчик просто физически ничего не успел сообщить своим, и Рындин по трансляции объявил благодарность расчету пушки и Федотову. Следом поздравили новичка-офицера и комендоров остальные моряки.

Сбив своего, Федотов жалости не ощутил. Чего не сделаешь ради собственного успеха! Досадно только, что основному делу это ничуть не способствует. Пока что...

Какое особое задание выполняет Рындин, оставалось по-прежнему загадкой. До сих пор Марсу не удалось даже определить, куда идет «Флинк». Заглянув при случае в штурманскую рубку, ни генеральной, ни путевой карт Федотов там не увидел. Вопреки обыкновению и правилам, их там не было! Обе карты хранились под замком в каюте старпома Куракина, и для работы с ними старпом или вахтенный офицер спускались туда. Таким образом, мельком подсмотреть Федотов мог только показания курсографа или путевого компаса в данный момент, что не давало даже приблизительного представления о генеральном курсе, так как Рындин довольно часто изменял направление движения, а наведываться в ходовую рубку и подглядывать Федотов не мог — не было причины.

Ничем помочь ему не мог и радист Пучков. Еще на берегу Рындину была запрещена постоянная двусторонняя связь. «Флинку» разрешалось слушать, а самому радировать только в исключительных и особо оговоренных случаях. Поэтому вахтенный радист лишь тщательно контролировал эфир, особенно прислушиваясь: не сообщит ли что-либо «Флинку» штаб? А передатчик в радиорубке был вообще отключен и опломбирован. За весь день Рындин послал штабу лишь одну коротенькую радиошифровку, для передачи которой старпом лично распломбировал и снова запломбировал передатчик.

Так что Федотов руками Пучкова не мог сообщить своему разведцентру не только о движении «Флинка», но даже о своем удачном внедрении в его экипаж.

На маяке прошла большая часть жизни Яна Баугиса. Сюда он привел жену, здесь вырастил двух сынов, здесь овдовел, здесь недавно потерял второго и последнего сына...

И здесь же теперь нищим приживалом у гитлеровцев мученически растягивал черные дни своей старости, которая уже явно спешила оборваться. Ян не цеплялся за жизнь, ему просто надо было дожить до возвращения Советской власти или надежной связи с ней.

Старший сын Яна в начале войны был насильно мобилизован немцами в «латышскую дивизию» и вскоре погиб на Восточном фронте. До отца дошли слухи, что его Арвида — при попытке перебежать к «сталинцам» — срезал из пулемета свой же ротный. Младший сын, Бруно, был связан с латышско-советским подпольем. Это окончательно открылось отцу недавно, когда Бруно взялся передать на Большую землю секретное сообщение отца. Ушло ли, было ли оно принято и понято Центром — отец так и не узнал: Бруно в городе схватили гестаповцы...

До войны, едва только Латвия снова стала Советской и вошла в СССР, на маяк по весне заехала кавалькада из восьми всадников при двух повозках — этаких «детей прерий» в ковбойках, бриджах и стетсонах. Возглавлял их рыжеватый мужчина лет тридцати пяти — общительный, веселый и уважительный.

— Здравствуйте. Вы хозяин? Вы позволите нам ненадолго остановиться здесь? Мы не помешаем...

Баугис молча слушал, попыхивая трубочкой. Гость чуть смутился:

— Извините, мы по-латышски еще не научились, а вы по-русски...

— Это ничеко, я русский помню, — сказал Баугис и пожал гостю руку. — Сдрафствуйте. Меня софут Ян Баугис.

— А я Михаил Михайлович Михеев — запомнить легко. Я начальник геолого-поисковой партии, вот мои товарищи по работе, — указал на остальных «ковбоев». — Мы обработаем этот участок и перекочуем дальше.

Так состоялось знакомство. Через полчаса повозка уже стояла в сарае, расседланные лошади хрупали овес под навесом, а геологи весело варили в ведре уху.

Вечером у затухающего костра Михеев и Баугис беседовали уже как давние друзья.

— Я в Кронштадт служил в китрокрафическом отряде атмирала Рындина, — свободно, но с сильным акцентом рассказывал латыш. — Слышаль такой? У неко сын гардемарин был... Ошень умный был атмираль и польшой туши человек. Царский министр, турак, прокнал его. Прощаясь с нами, атмираль коворил тем, кто уже выслужил: «Ну, пратцы, пока я еще в силе, просите, кому чеко нужно. Што моку, стелаю». И я пришел к нему и коворил так: «Ваше превосхотительство, госпотин атмираль. У меня тома нет, земли нет, скота нет, ротных нет, жены нет — ничеко нет. Явите милость, стелайте меня маячным служителем». И он сказал мне: «Я тепя снаю, унтер-офицер Ян Баугис. Слушил ты достойно: на морякоф не доносил, перет начальстфом не подличал, матроса ни расу не утарил, новобранца не обител. Быть тепе не служителем, а смотрителем маяка. Обещаю». И с тех пор я сдесь, на этом маяке...

День ото дня дружба крепла. Несмотря на разницу в возрасте, они очень привязались друг к другу, прониклись взаимной симпатией и уважением. Михеев был одержим поиском сталинита. И упрощенно растолковал Баугису, что со студенческой скамьи ищет залежи очень редкого минерала, которого у нас в стране крайне мало и который ей нужен для варки высокосортной стали.

— О та, это таст польшой польза наш феликий страна! — соглашался неторопливо Баугис. — Я теперь хорошо понимаю, ты ошень важный тело телаешь, Михас!

...Незаметно подошла осень, и Михеев снова наведался к Баугису — проститься. Геолог был мрачен:

— Не знаю, папа Ян, свидимся ли еще. Ни черта мы опять не нашли, а третью экспедицию мне уже не дадут.

— Сачем так? Сам говорил — ошень нужно, теперь говоришь...

— Да тут такое дело, понимаешь!.. Есть у нас в Геолкоме один крупный специалист. Ученый, мэтр!.. Он давно определил, что второго месторождения этого минерала у нас нет и быть не может. Так и считалось. А тут объявляется какой-то Михеев и нахально заявляет: есть! Ну ладно, разрешили мне экспедицию. Обшарил я всю Белоруссию, вернулся ни с чем. Ученый посмеивается: я же говорил!.. А я на своем стою: есть! Только поиск надо распространить на запад, а граница не пускает. Поиздевались надо мной: ловко, мол, вывернулся — и на том конец. А тут Латвия опять вошла в СССР! Я снова в драку. Добился! Приехал. И опять ни черта не нашел! Теперь все, крышка, больше не пошлют. А я убежден: есть минерал, есть, черт меня побери! Вот здесь где-то, рядышком!..

С этим и расстались.

Студеной хмарью укрыла Латвию знобкая прибалтийская зима. Но вот снова посветлело, потеплело, хрустальная капель перешла в серебряную птичью разноголосицу. Правда, весна не принесла обычной радостной благодати: грозовые тучи на западе густели, приближаясь и суля лихое ненастье. Латвия это особенно остро чувствовала...

Однажды на исходе дня на тропе к маяку показался среди сосен одинокий путник с большим рюкзаком на спине. Опираясь, как на трость, на молоток с длинной рукояткой, он подошел к крыльцу, устало скинул ношу и широко улыбнулся смотрителю:

— Здравствуй, папа Ян!

Старый Баугис даже прослезился от радости...

Потчуя дорогого гостя простой и сытной домашней снедью, Баугис даже проявил несвойственную ему суетливость — так был рад.

— Жаль, сынов тома нету. Арвид в море салаку берет, Бруно в гороте... Он еще совсем юнга, молодой, значит. Жизнь-то трутный быль, женился я посдно, детей родил посдно. Раньше сердился, теперь радуюсь: сам старый уже, а сыны молотые!.. Фот хорошо, Михас, фот ты и приехаль! А говориль — польше не дадут ехать.

— А мне и не дали. Спасибо, папа Ян, очень вкусно!

— Нету са што. Ты ковори, ковори, как все устроил, как приехаль.

— Я сказал уже: шиш мне дали, а не экспедицию. Подал я заявку, начальство ее, конечно, зарубило. Я разругался, уволился, продал книги, барахлишко — и приехал.

— Отин?

— Один. А что мне остается? Нанимать помощников не на что, бросать поиск нельзя — буду один искать. Надо! Я должен найти этот минерал, папа Ян, понимаешь, должен!

Старик Баугис долго сопел трубкой, потом сказал:

— Понимаю. Ты крепкий человек, Михас. Ты любишь рапота, знаешь свой дело, имеешь карактер и твердо идешь на цель. Ты совсем как латыш, только корячий. И ты притешь к своей цель, я снаю.