Самое темное сердце (ЛП) - Нэнси Коллинз

Я одинока. Кошмарно, болезненно одинока. Дерьмо, иногда я скучаю по Палмеру. Притом, что Палмер был унылым говном, у него было отменное чувство юмора. У Эстеса же чувство юмора недоразвито. Но даже сейчас что-то в нем вызывало во мне сильный отклик – так было с того самого момента, как мы впервые встретились. Возможно то, что влекло меня к нему, было особой человеческой потребностью, такой же важной, как набивание брюха и производство потомства: потребность в понимании.

Патруль полицейского департамента Атланты выныривает из-за угла за два дома передо мной, и я рефлекторно сворачиваю на другую улицу. Я прохожу полпути, прежде чем понимаю, что это тупик, перекрытый маленьким ответвлением реки, что пронизывала город, как сосуды – лист. Однако красные стоп-сигнальные огни, которые я вижу за поворотом, подсказывают мне, что я совсем не одинока. Я узнаю в припаркованной машине давешний лимузин с джоном и его подружкой на ночь. Судя по шуму, который раздается из стоящей машины, веселье в самом разгаре. Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, задняя дверь с водительской стороны внезапно распахивается, и на улицу под аккомпанемент отборного мата вываливается та самая тусовочная потаскушка. Она испуганно вскрикивает, ударившись о тротуар. Я наблюдаю, как она пытается оттолкнуться и подняться, но все, на что её хватает – это только ползать на четвереньках. Джон выбирается из лимузина следом за ней, толстое лицо кривится от злости. Промежность его дорогущих брюк испачкана блевотиной.

– Чертова гребаная шлюха! Ты меня всего облевала! – он хватает её за волосы и как пони дергает голову назад и вверх.

– Мистер, пожалуйста… Я не специально… Мне плохо…

– Я не спущу тебе два пузырька героина за то, что ты выдала мне чертов римский душ[54], сучка! – джон внезапно трясет шалаву, словно маракас.

Всё это не мое дело. Я должна просто развернуться и уйти. Но злоба, исходящая от этого человека, притягивает меня ближе. Быть рядом с человеческой жестокостью – это… соблазнительно. Это словно идти мимо булочной и уловить аромат свежеиспеченного хлеба. Я чувствую, как что-то шевельнулось в моём затылке, словно акула, привлечённая на поверхность воды вкусной приманкой.

Конечно, зная, что должна уйти, я подхожу ближе, раскрывая свое убежище в тени.

 Джон разворачивается и зыркает в мою сторону.

– На что уставилась? – он смотрит на меня секунду, и в глазах отражается похотливая ухмылка.

– Эй, мамуля! Так ты все-таки решила присоединиться к вечеринке, а?

Водительская дверь лимузина открывается, и из неё вылезает здоровенный мужик с бычьей шеей. Он достаточно велик и достаточно уродлив, чтобы потянуть на огра.

– Проваливай, сучка, – рычит он. – Это тебя не касается.

Он прав. Нет никаких оснований, что меня должно волновать, что случится с какой-то обдолбанной тусовочной шлюхой. Какая мне разница, получит она передоз от героина, спешл-кей[55], мета[56] или ещё какой гадости, которую она колола, нюхала, глотала, пила или курила в последние пару часов?

Почему я должна лезть в то дерьмо, которое с ней происходит, если ей самой плевать на то, что она с собой делает? Не было причин, по которым я должна дать за эту женщину хоть одну десятую процента крысиной задницы… За исключением того факта, что я слышала её смерть в своей голове.

Она звучала как радио, чья стрелка беспорядочно прыгает вверх-вниз по шкале, выдавая искаженную путаницу обрывков слов и музыки – сначала громкую, а потом с каждым мгновением все тише. Тусовщица постепенно синеет, её зрачки сужаются до размера булавочной головки.

Я переключаю свое внимание на водителя, пытаясь изобразить из себя что-то неопасное.

– Она для тебя бесполезна. Оставь её здесь, и я позвоню в 911.

– И сообщишь им номер моей машины? Я, мать твою, так не думаю, – коротко отвечает здоровяк.

Я смотрю на его толстое, брутальное лицо и думаю о том, как легко я могла бы его убить.

Джон отходит от куклы, нервно вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Дерьмо, мне кажется, она мертвая, – он оборачивается к водителю, и в его голосе слышится паника. – Никто не должен об этом узнать!

Водитель смотрит сначала на джона, потом – на клубную куклу, и, в конце концов, на меня.

Я вижу, как рождаются в его голове мысли, будто голова была из стекла. Джон – богатенький чиновник. Если тот поможет ему избавиться от шлюхи, а также некоторых свидетелей, то у него все будет в шоколаде. Он жестом указывает джону на лимузин.

– А что с ней?.. – джон тыкает в вытянувшуюся в сточной канаве шалаву.

– Что с ней? Просто залезай в долбанную машину! – водитель тыкает толстым пальцем в мою сторону: – И ты, сучка, тоже!

Я смотрю вниз на тусовщицу. Сигнал, идущий от неё, ослаб, но ещё ясно слышен. Голосов в её голове больше не было, только меланхоличный напев, как у музыкальной шкатулки, неслышно играющей на покинутом чердаке. Она поворачивает ко мне свое лицо, и на мгновение я вижу в её глазах девушку, которой она должна была быть – словно призрак, отразившийся в пыльном окне. А затем музыка умолкает.

Пока я пристально смотрю на мертвую девушку, вытянувшуюся у моих ног, я вспоминаю другую молодую женщину, выброшенную в сточную канаву позади машины незнакомца. Её звали Дениз Торн, и она умерла на улице лондонского Ист-Энда примерно 30 лет назад после того, как была изнасилована всеми возможными способами. Пока жизнь вытекала из её разорванных вен, Дениз наблюдала, как мир медленно выгорает из цвета в сепию, и ужасающая волна изменения накрывает её тело и душу, превращая из человеческой девушки в… меня.

Пока воспоминания о последнем вздохе Дениз эхом звучат в моей голове, я чувствую, как холодный, тяжелый гнев поднимается вдоль позвоночника, ставя дыбом волоски от шеи до затылка.

– Я сказал, садись в машину, сука!

Я двигаюсь так быстро, что водитель даже не понимает, что ранен. Он хватается за воротник моей куртки правой рукой, но не может его удержать. Он хмурится, когда тонкая красная линия пересекает запястье, как браслет из красного шнурка. Его пальцы внезапно начинают спазматически дергаться, как лапки умирающего паука, затем изгибаются под невозможным углом, и кисть отваливается от запястья. Глаза водителя выпучиваются как у раздавленной лягушки, он хватается за запястье второй рукой, и кровь выстреливает между пальцев как вода из брандспойта.

Запах, сочный и красный, полный рожденного страхом адреналина, и это больше, чем я могу выдержать. Я прыгаю на водителя, как ребенок, приветствующий отца, вернувшегося с работы, и валю его на тротуар с такой силой, что ликвор (спинномозговая жидкость) брызгает у него из ушей и головы, вытекая на мостовую.