Там, в гостях - Кристофер Ишервуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но зачем нужно было играть эту пьесу? Ради чего я так упорно паясничал? Уж конечно, не ради забавы для Амброза. Нет. Как бы безумно это ни звучало, мне нужно было заверить самого себя, что я не один!
Каждую ночь мы с Амброзом садились за стол пить – два подсвеченных лампой лица друг напротив друга, в пугающем окружении темноты, моря и звезд. Со стороны можно было подумать, что мы готовились начать диалог об истинах в последней инстанции. Если бы наша беседа стоила того, чтобы ее заводить, мы общались бы на языках Платона и Шекспира – ну или хотя бы Бернарда Шоу. На самом деле зараз мы успевали обронить всего несколько слов. Граммофон пел. Кругом толпились парни; они дергали нас за рукава и заглядывали нам в лица. Иногда я орал на них и пытался бить, как Джеффри, иногда гонялся за ними, как Ганс. А иногда напивался и отплясывал вместе с ними, и они принимали меня, как своего товарища-паяца, совсем как принимали другие парни Вальдемара.
И все же я оставался один. Партнеры из моих сексуальных фантазий, которым я упорно, до изнеможения, предавался, лежа голым и в поту на кровати, были куда как реальнее этих шумных теней.
В этот период времени я редко думал об Амброзе как о человеке. Большую часть времени он оставался для меня разумом, сознающим мое присутствие, зеркалом, в котором я видел свои отражения – правда, смутно и если только сделать крупный, легко узнаваемый жест. Сидя за кухонным столом, при свете лампы и за вином, мы вроде бы и не закрывались друг от друга; и все же не было ни откровений, ни признаний. Идеальным незнакомцам на кораблях и в поездах я и то рассказывал о себе больше, чем Амброзу.
Лишь однажды я позволил себе разболтаться. Было это, кажется, вскоре после отъезда Вальдемара и Ганса. Сам не знаю, что именно сподвигло меня задать тот вопрос, но в голове он у меня вертелся уже давненько.
– Амброз, в Кембридже, когда разворотили твою комнату… Ну, тот человек, что пришел к тебе на следующий день с чеком… Я часто думал, уж не был ли это…
Тут я понял, что Амброз не ответит на вопрос, который мне не стоило задавать, и закрыл рот. Однако Амброз молчать не стал. Некоторое время он смотрел на лампу, а потом тихо и задумчиво произнес:
– Полагаю, тебе, душа моя, как писателю все естественным образом хочется упорядочить и наделить смыслом?
– Да, – сказал я. – Наверное, так… Прости.
– Было бы за что… Только знаешь, мой хороший, особого смысла никогда ни в чем нет. – И он отвернулся от меня со слабой скрытной улыбкой.
На этом закончили.
Как-то в конце августа мы отправились в Халкис за покупками, и там, в отеле, куда мы заглянули выпить, я увидел британский журнал, еженедельное иллюстрированное издание. Видимо, его забыл тут какой-нибудь турист. Грязный и потрепанный, журнал был всего лишь месячной давности.
Мы устроились за столиком снаружи, на солнцепеке, потягивая ледяные напитки, очень крепкие, странного ядовито-зеленого цвета, и я принялся с ленцой пролистывать журнальчик. В нем были напечатаны обычные снимки дам в твидовых костюмах на скачках, помолвленных пар с невыразительными лицами, посидельцев на танцах – ребят в жестких воротниках и девочек, что стесняются своих ножек. И прямо посреди центральной колонки книжного обзора помещался овальный потрет Тимми, до тошноты красивый, а сбоку от фото – рецензия на его книгу, первый и самый теплый на всей странице отзыв. Да, наш Тимми написал роман! Блестящий роман, от которого не оторваться. Роман, полный восхитительно наглого остроумия. Беззаботный, уморительный и в целом очень смешной роман о сценической и светской жизни в Лондоне. Ничего претенциозного, ничего ненормального, ничего болезненно современного, помпезного, напряженного, невнятного, манерного, интровертивного, извращенного. Ничего похожего на бредни недостойных упоминания баловней из высоколобого сообщества. Нет, все просто, здорово и вкусно… Тут рецензент прямо падал на колени и благодарил за книгу Бога.
А Тимми смотрел на меня большущими глазами, как бы говоря: «Вот и я в твоем кругу. Не думай, будто я пытаюсь втиснуться в него. И не мечтай прочесть мою нелепую вещицу. В ней нет посыла; не ищи. Я писал ее на скорую руку, урывками, в неподходящие моменты: в перерывы между конторской службой и коктейльными вечеринками. Не спорю, продается на ура. Модная вышла штучка. Просто повезло. Какой тираж? Двадцать тысяч, и, говорят, расходится, как горячие пирожки. Что, впятеро больше, чем добился твой последний роман? Да просто публике нравится такой вот мусор, а не серьезные вещи. Куда мне до тебя! Я даже не рыпаюсь. Свой потолок знаю».
«Ах ты шлюшка, – мысленно сказал я ему. – Впрочем, предсказуемо вышло. Смотрю, со времен Кембриджа ты не изменился. В писатели, значит, подался, как до того – в актеры, художники, композиторы? Вот до чего Англия докатилась. Вот чего ее люди хотят. Созданий вроде тебя. Вот почему я тут, почему скрылся. Думаешь, стану ревновать? Думаешь, вернусь и буду состязаться с тобой в твоей же поганой мелочной игре? Думаешь, мне нужен хоть клочок твоего мира? Лишний раз убеждаюсь в том, как я прав, держась от него подальше».
И все же это фото и обзор весь день не давали мне покоя. Амброзу о них я не сказал ни слова и говорить не собирался. Зато хотел заверить его, как-нибудь не прямо, в том, что я предан ему и его острову. С радостью принимаю такой образ жизни и добровольное изгнание из мира, в котором Тимми продает по двадцать тысяч экземпляров своей писанины.
Вечером, когда мы уже порядочно набрались, я начал:
– Знаешь, Амброз, когда я только приехал на остров, то думал, что не задержусь тут дольше двух-трех недель. Забавно вышло, да?
Амброз молча улыбнулся, не отнимая стакана от губ, и я продолжил:
– Этот образ жизни показался мне сперва чуждым, но на деле я просто не знал, чего хочу… Пока не очутился здесь. Прежде думал, что надо быть в гуще событий, держать руку на пульсе, как говорят. Господи Иисусе! Вот идиот. Я сам изводил себя, хотелось вопить от тревоги, тогда как в душе мне было плевать
