Потребитель - Майкл Джира

1990

Внутренняя френологическая экзегеза черепа Дерика Томаса[2]

Однажды ночью я лежал в постели и таращился в потолок, медленно сотрясаясь в нежных рыданьях, и слезы вытекали из моих слезных желез и втекали мне в открытый рот. Язык мой подрагивал от каждой красной сахарной капельки. В конце концов, рот мой наполнился кровью — непрерывным потоком вязких слез, стекших мне в горло и в темном провале желудка образовавших глубокий колодец загустевшей тоски. Должно быть, слезы меня одурманили, будто в кровь мне впрыснули опиатов, поскольку я вдруг взглянул сверху туда, где тело мое лежало распростертым на спине, точно труп на подиуме, и увидел, что никакого тела у меня нет. Вместо него я узрел волнистую гору сияющих лиловых и пурпурных внутренностей: они активно извивались, переплетались и корчились, будто постель моя — гнездо живых кровавых угрей. Ноги мои, прискорбно белые и костлявые, торчали из-под этой кучи. Вот и все, что осталось от моего бывшего я.

В изножье моей кровати стоял кролик — гигантский и белоснежный, омытый перламутровым сияньем. Он смотрел на меня сверху вниз с тем, что я принял за жалость (в своем потворстве собственной меланхолии я этому радовался), хотя, сказать по правде, какое ему до меня дело, я не знал, ибо стоял он совершенно неподвижно и непреклонно, как кроличий будда, а глаза его метали вспышки света и цвета в аккурат на ту гору отходов, которая ныне была мной, и от моей липкой мерзости подымались клубы пара, образуя в воздухе призрачные силуэты, а в округлом затененном кролике воедино сливались два гигантских сферических телеэкрана, и от них исходил свет такой яркий, что меня оглушило внезапной нирваной, точно пристегнутую к электродам мартышку, слепленную из кишок. Остался лишь голос — голос Дерика Томаса1, и он бился мне в голову воплем, стараясь вырваться на волю, и говорил он мне так:

— Возьми картины мои и проиллюстрируй ими свои глупые жалкие песенки, чтобы слушатель мог грезить о вещах прекраснее — о Тёрнере, По, Бэконе и Блейке, — когда ты выдавливаешь на него гной из непреходящей язвы своей энтропийной музыки, что сродни гнилостному дыханию, даже если она «симпатичная».

Я так и сделал, и я вошел в глаза его (ибо Кролик и был Дериком Томасом), и вышел в сияющий мир белого меха, проблесков лезвий, измученных сколков стекла, где женщины и мужчины прекрасны, где тела их хрустят, когда они приносят себя в жертву, и звуки эти напоминают тонко выстроенную музыкальную шкатулку, в которой боль сладка и питательна, а воображение душит тебя своей гарротой.

Атланта, 1994

МТВ и культ тела

Изорванные и разбросанные взрывом, их тела свисают вялыми лентами с деревьев, как сочащиеся перезревшие фрукты. Насаженная на острую ветку детская рука указывает обвиняющим перстом на небо, приковывая наши взгляды к точному месту в синеве, где гибель родилась извергающейся орхидеей пламени, что прорвалась сквозь тонкий пергамент воздуха, и обрушила на леса кромешный ливень плоти, расплавленного пластика и стали.

Прибыв на место, мы — авангард спасательной команды — прорубали себе дорогу в кустарнике. В ярких резиновых костюмах и таких же масках-респираторах мы молча прокладывали себе путь через сад шепчущей крови, как передовой отряд плотоядных инопланетян, ведомых запахом горящего пластика и зажаренных органов.

Спрятав лица под масками, мои напарники напевали унылую погребальную песнь, будто могли оправдать свое соучастие в этом бессмысленном и унизительном спектакле беспросветной тупостью слов их песни: «Нет никаких лиц, нет никаких лиц, у них нет никаких лиц…» — нудно напевали они, хныча, как дети, под своими резиновыми капюшонами. Похоже, что они в самом деле сожалеют о собственной эгоистической потере — потере существенных тайн, которые, вопреки их ожиданиям, не откроются им в оракуле истерзанного и обезображенного лица, нечестно украденного огнем.

Мы разбредались по месту бойни, спотыкаясь и нащупывая путь среди хлама и мяса, похожие на фосфоресцирующее стадо монахов, собирающих богатый урожай тропических плодов — обезображенной мертвечины, служащей нам пищей.

Чем дальше мы продвигались, тем невыносимее становилась жара, и мы сняли маски. Тяжелый винный запах, разливавшийся над пропитанной кровью почвой, мгновенно опьянил нас — сдобренный контрастирующими густыми и сладкими ароматами разложения и авиационного топлива. Мы втягивали эти пары с земли в легкие длинными, сплетающимися пушистыми лентами, густыми и пьянящими, как опиумный дым. Мы выдыхали их, и вдыхали их снова, в ритме постоянного симбиотического обмена между своими внутренностями и грудами падали, сквозь которые мы брели. Так наркотические яды, выползавшие из-под перегноя потрохов, воздействовали на внутренние мембраны наших тел. Напряжение и запас энергии у нас в мышцах, измученных жарой, спадали и разлагались от этого запаха, а он распространялся в наших нервных системах. Наши пальцы в огромных неуклюжих резиновых перчатках сделались вялыми и безжизненными.

Постепенно даже внутренняя поверхность наших глаз покрывается полупрозрачными светящимися красными пятнами. Увлажненная росой яркая зелень травы и листвы теперь сверкает малиновым, кровоточа перенасыщенными пигментами цветного негатива.

Прямо над нами висящий в просвете листвы красный дым всасывается в витую колонну света, что возносится к кронам, расширяется в форме гриба, затем оседает на нас сквозь листву, как кровь, сочащаяся в стоячие воды чаши тропического аквариума. Просвет выложен по кругу бесчувственным собранием разных рук и ног, свисающих, грузно раскачиваясь, с веток деревьев, будто пытаясь воспроизвести механику привычных движений своей прошлой жизни.

Очертив розовой блестящей веревкой с флажками территорию катастрофы, мы начинаем свою работу, тщательно собирая части тел из-под кустов и деревьев. Как странствующее племя мясников, предлагающих свой товар обитателям леса, мы раскладываем нашу продукцию аккуратными рядами на сверкающих черных пластиковых листах, разложенных на солнце, пробивающемся сквозь просвет. Каждый лист — отдельное царство конечностей, органов или голов.

Обследуя окрестности, мы оставляем по маленькому красному флажку везде, где находим сокровище, — вместе с приколотой к нему нацарапанной от руки запиской, описывающей исходное местонахождение и предполагаемую функцию в человеческом теле. Неузнаваемые ошметки сваливаются в ярко-синие пластиковые пятигаллоновые ведра, которые скоро переливаются через край, — как свинячьи помои, что следует выплеснуть в свой черед. В конце концов, все вокруг усеяно этими красными опознавательными флажками так, что напоминает модель миниатюрной площадки для гольфа.

Когда в конце концов я замечаю, что остальные загипнотизированы монотонностью работы, никем не замеченный, я ухожу за периметр. Мое сознание как бы настроено на некую невидимую психическую нить, что неуклонно ведет меня сквозь липкую непроницаемую ткань потеющей растительности. Я следую за этим ощущением с радостью, которая сверкает угольком в моих чреслах, уводя меня к священному телу моей падшей Богини, ожидающей меня одного. Я не могу примириться с мыслью, что она позволила своему совершенному атлетически сложенному телу упасть в общую кучу с остальными пассажирами, даже если ее изувечило насилием взрыва. Так что я не удивляюсь, когда вижу ее мирно возлежащей на постели из осота и мха, целой и невредимой, обнаженной. Ее гладко выбритый пах сверкает, как белоснежный камень. Розовые дельфиньи губы ее влагалища загадочно улыбаются — сияющая завеса, чуть приоткрытая — завлекая меня в бархатный коридор, уводящий к наслаждениям рая и ада. Лицо, которое я видел столько раз выкупанным в перламутровом свете галереи звезд МТВ, сейчас — точно такое же, каким всегда появлялось в ее видеоклипах: безупречно белое, соблазнительное, прощающее и материнское, как у Богоматери. Оно исполнено мудрости, какой могут обладать только самые известные звезды телевидения, благодаря своей причастности к таинствам трансценденции сексуальной агонии и блаженства. Ее глаза мерцают зеленым флуоресцентным свечением, искрятся желтыми осколками, как глаза леопарда. Сверхсовременный блеск контактных линз в смерти не более и не менее непроницаем и таинствен, чем в ее последнем клипе… Я всегда знал, что когда-нибудь мы встретимся, что если я буду думать о ней все время, наши жизни, в конце концов, пересекутся. И когда я увидел ее имя в списке пассажиров, определенность того, что час настал, забила в моем сердце ключом: религиозная радость оправдавшейся веры.

И вот она лежит здесь, у моих ног, взывая ко мне. Ее тело невредимо, и это не совпадение. Она не подвержена разложению, неопределенности или страху. Я закрываю глаза ладонями, будто наблюдая изнутри пещеры магический, тайный, извилистый путь, которым уходит моя Богиня. Фонарь зажжен в ее левой руке, слегка приподнятой с ее лиственного ложа. Ее розовая плоть лучится на фоне лесной почвы. Сверкающее созвездие алмазов, жемчуга и витых золотых и серебряных усыпанных драгоценными камнями браслетов и тиар рассыпано вокруг нее. Фонарь пульсирует в такт ее сердцу.