Имперский маг - Оксана Ветловская

Когда Штернберг явился в канцелярию лагеря, Франц, изучавший личные дела заключённых, вздрогнул от его незнакомого механического голоса, проскрежетавшего:

— Собирайся, мы уезжаем.

— Шеф, — зачастил Франц, — я тут пересмотрел документы и вот что обнаружил: те дни, когда номера из одного и того же барака, чешского, попадали в штрафной блок, совпадают с датами несчастных случаев, поэтому начать можно с…

— Я сказал, мы уезжаем.

— Разрешите задержаться, шеф. Я как раз хотел поговорить с блокфюрером насчёт того, с кем в друзьях эти самые номера. Тут один шарфюрер из охраны собирается в город, он подвезёт меня на мотоцикле.

— Да как хочешь. — Штернберг махнул рукой и, деревянно развернувшись вышел из комнаты, плечом едва не вынеся дверь. Франц посидел немного, подумал и бросился вдогонку.

В автомобиле Франц несколько раз порывался спросить у командира, что произошло, но только открывал рот, Штернберг цедил сквозь зубы: «Заткнись». Едва отъехали от лагеря, Штернберг вдруг приказал остановиться, выскочил из машины и торопливо отошёл от дороги, оступаясь на корнях и отмахиваясь от веток. По припорошённой снегом опавшей листве он скатился в неглубокий овраг, упал на колени, и его так вырвало, как никогда в жизни не рвало, — бешено, мучительно, с болезненными спазмами, сотрясавшими всё тело, с такой острой судорогой, скрутившей внутренности, что, казалось, желудок наизнанку выворачивается, и вот-вот собственную душу выкашляешь да заодно выблюешь все кишки. После того, как нутро до последней капли выжало комендантскую выпивку, его ещё долго корчило в сухих позывах, отдававшихся во рту едким привкусом. Когда он, наконец, вернулся к автомобилю — с гнилыми листьями, прилипшими к полам шинели, на ослабевших, дрожащих ногах, вытирая губы платком, — гестаповцы, покуривавшие у своего «фольксвагена», переглянулись, и Хармель скучно заметил: «Я ж говорил, паршивое у Зурена вино. Не вино, а коровья моча. Меня ещё вчера с него мутило…» Шольц усмехнулся, наблюдая, как услужливый унтер пытается почистить своему хозяину шинель, а тот хлопает его по загривку и молча указывает на машину.

В гостиничном номере Штернберг первым делом бросился в ванную, с омерзением сковыривая с себя и швыряя на пол одежду, всю, как ему мерещилось, насквозь провонявшую гарью, блевотиной, барачной дезинфекцией. Словно бы какая-то невидимая плёнка, вроде засохшей слизи, покрывала его с ног до головы, и он с остервенением, едва ли не в кровь раздирая, скрёб губкой горящую, саднящую кожу, и яростный ливень душа заглушал его сдавленные рыдания, мгновенно смывая слёзы с искажённого лица. Он давился тёплой дрянной на вкус водой, раскрывая рот в беззвучном крике, от которого, должно быть, лопнули небеса, задыхался и кашлял, и на мгновение становилось легче, проще, В хрипе воронки, втягивавшейся в сливное отверстие, слышались вопли избиваемой солдатами беременной. Совершенно некстати вспомнилось, какими осторожными, важными шажками спускалась сестра по неудобной крутой лестнице в их мюнхенском доме в те месяцы, когда донашивала Эммочку. А ведь сегодня на этих ужасных многоярусных нарах могли бы находиться и мать, и сестра, и Эммочка — если б тогда (кажется, так давно) он выбрал иную долю, участь студентов из подпольной организации «Белая роза», — и был бы, несомненно, гильотинирован одним из первых, потому что всегда слишком заметен, слишком на виду, слишком рьяно брался за любое дело, а родные были бы разбросаны по концлагерям рейха — прокляли бы они его за это? Или гордились бы им?.. Вода воняла нечистотами, и нечистоты текли по его жилам. Зурен предлагал «попробовать» специально обученных шестнадцатилетних девственниц «арийского происхождения» в офицерском борделе. Какое же ты дерьмо, Зурен. Боже милостивый. Да я б не поскупился на целое состояние, чтобы только доставить себе удовольствие пристроить тебя, падаль такую, на ваш «велосипед» или как там называется эта адская машинка для солдатской развлекухи… Внезапно душ разразился оглушающим ледяным холодом, и сразу за тем — таким оголтелым кипятком, что Штернберг с воем выпрыгнул на скользкий кафель, проклиная всё на свете. Он покрутил краны, в сердцах шарахнул по ним кулаком — и что-то сорвалось, в потолок ударил фонтан вулканически-горячей воды, и всё заволокло удушливым паром. Грязно ругаясь, Штернберг выскочил прочь из ванной комнаты.

Он стоял, трясся от холода, по телу обильно струиласьтепловатая вода, ширя быстро остывающую лужу на паркете. Раздвинул длинную чёлку, напрочь залепившую глаза, но всё равно ни черта не увидел: ненароком сброшенные с края ванны очки утонули в кипятке.

— Фррранц!!! — истошно взвыл он и едва не прокусил язык, так лязгали зубы. — Франц, прах тебя возьми!!!

— Я вас слушаю, шеф, — едва различимый Франц возник рядом с внезапностью духа из лампы.

— Франц, где этот чёртов комендант?!

— Комендант концлагеря?

— Нет!!! Комендант этого тифозного барака, чтоб его разнесло! Гостиницы, холера её возьми! Это же злостное покушение на мою жизнь! Меня ж чуть заживо не сварили!

Франц заглянул в ванную и выразительно присвистнул. За дверью клубилось жаркое тропическое марево, вода уже переливалась через порог, и в ней водорослями колыхались полотенца.

— Комендант на дне рождения у группенфюрера Брюннера, шеф. Все на дне рождения у группенфюрера Брюннера. Там полгорода собралось…

— Ну хоть кто-нибудь здесь остался?!

— Не могу знать, шеф. Все на дне рождения у группенфюрера Брюннера. Там, говорят, еды навалом, дают бесплатный шнапс и девок.

— О Санкта Мария… — застонал Штернберг, привалившись мокрой спиной к стене. Напиться, что ли, в тоске подумал он. До трупного окоченения. Чтоб лежать бревном и ничего не чувствовать. Он пару раз со всей силы с наслаждением стукнулся затылком о стену, так, что зубы клацнули, а в стене что-то хрустнуло.

— Шеф, голова-то не казённая, — напомнил невозмутимый Франц. — И вообще, оденьтесь, не то простудитесь. — Франц всучил Штернбергу махровый ком, а Штернберг лишь сейчас сообразил, в каком он виде (подобно многим близоруким людям, он был преследуем дурацким неконтролируемым убеждением, будто в те минуты, когда он смотрит на мир без очков, прочие видят всё так же расплывчато и невнятно, как он сам), — и аж пальцы на ногах поджал от стыда. Ну что можно подумать о человеке, который стоит голый перед подчинённым и долбится башкой о стену?

— Мне нужны запасные очки, — запахнувшись в халат, Штернберг, сгорбившись, пошёл по комнате, водя перед собой руками, чтобы не Налететь на какой-нибудь курительный столик. — Где мой чемодан?