Жил-был Пышта - Эсфирь Цюрупа

А бульдозер уже тарахтел у другого бугра. Свет фар лёг на бугор, и Пышта замер, поражённый: белый снег… нет, голубой снег. Гора из голубого сверкающего снега!

Нож с грохотом врезался. Гора ожила. Она зашевелилась и потекла ему навстречу. Ластилась к острой стали, накипала перед железной грудью отвала, поднималась и отваливалась бело-голубой струящейся волной. Она передвигалась…

«Живая гора! Живая голубая гора… Где я видал такую самую?» — встревоженная память торопила, требовала: вспомни, Пышта!

И он вспомнил: голубой песок на киноэкране, фильм, который он сам помогал крутить в клубе. Какие же тут отбросы? Врёт всё Шнырин! Это голубой песок, который не речка намывает, его делают заводы. Песчинки — гранулы… Они дают силу хлебу…

Сейчас на его глазах гранулы затаптывают, убивают! За что?

— Наприсылали дряни, нянькайся с нею! — кричал во всю свою хриплую глотку Шнырин. — Без химии проживём! Без хлопот! Верно я говорю, друг, а? — орал он, и бульдозер, могучая машина, которая может прокладывать дороги и строить плотины, продолжала свою подлую работёнку.

Пышта видел: руки тракториста словно превратились в рычаги бездушной машины. Они делали и делали привычные, заученные движения, посылали машину вперёд-назад, вперёд-назад, толкали, сбрасывали голубую гору вниз, вниз, в окоп…

В окоп?

— Дяденька Непейвода-а-а!..

Забыв об опасности, Пышта выскочил из зелёного укрытия. Прижав к груди Штуку, он карабкался на голубую гору рядом с лязгающей гусеницей, проваливался, набирал в сапоги голубого песка и лез, лез… И кричал изо всех сил:

— Дяденька Непейвода-а! Останови машину!

Сверху свесилось злобное лицо Шнырина.

— Отойди! Задавит!.. А ну отойди, ремня получишь!..

А тракторист двигал рычаги. Он ничего не видел, не слышал, как будто сердце его оледенело. И бульдозер ревел, давил, распластывал, толкал вниз потоки бело-голубых гранул. Они ложились на дно окопа, в когда-то давно избитую, расстрелянную землю. Там, замурованные, они должны погибнуть, не принеся ни людям, ни растениям радости.

— Дяденька Непейвода! — крикнул Пышта из последних сил. — Останови! Это твой окоп! Твой!

Может быть, изо всех слов это было самое, самое нужное! Сквозь лязг и грохот оно пробилось в одурманенную, глухую и слепую память тракториста и растопило его оледеневшее сердце! Только вдруг Непейвода увидал Пышту.

— Кашевар! Остерегись! — крикнул он в тревоге и рванул рычаги.

Остановилось железное чудовище. Стало тихо на Высотке.

— Ты… как сюда… зачем сюда попал, кашевар? — спросил он, наклонившись. И увидел, что Пышта плачет.

А Шнырин торопил, хватал тракториста за руки:

— Не теряй времени, друг. Мальчонка подождёт. Уж рассвело. Дел осталось чуток!

Но тракторист не слушал его:

— Ты чего ревёшь, кашевар, милый? Ну чего ты, а?..

Уткнуться бы в его широкую твёрдую грудь, спрятаться от всего страшного.

Но в побелевших от напряжения пальцах Штука выстукивала: тут-тут!

— Твой окоп… твой… — задыхаясь от слёз, только и смог повторить Пышта.

Нет, тогда, раньше, Непейвода ещё не совсем проснулся. Он проснулся сейчас. На его лбу легла морщина, глубокая, как шрам. Он отбросил руки Шнырина.

— Кашевар, сынок… — Тракторист спрыгнул на землю.

Но Пышта отступил.

— Не подходи! — крикнул Пышта. — Она — мина!

— Мина? — Непейвода весь напрягся, взгляд его стал твёрдым и цепким, и Пышта понял — перед ним Сапёр.

Умелыми, чуткими пальцами Сапёр вынул ящичек из онемевших Пыштиных пальцев.

Пышта не знал, что в наступившей тишине уже готов был слететь с языка Сапёра приказ: «Не оборачиваясь, до поля бегом арш!..»

Но приказ так и не вырвался из сомкнутых губ Непейводы. Он внимательно разглядывал ящичек.

Пышта только успел заметить перекошенное страхом лицо Шнырина, увидел, как торопливо он сполз с машины и исчез в лесу.

— С чего ты взял, что это мина? А, кашевар?

— Она тикает, — сказал Пышта.

Непейвода приложил ящичек к уху.

— Тебе почудилось, — сказал он.

— Ухом не слышно, только пальцами, — сказал Пышта.

— Пальцами? А ну-ка… — Он подержал Штуку в своих тёмных, вымазанных машинным маслом пальцах. — Нет, не слышу.

— Да как же? Я всю дорогу слышал! — в отчаянии закричал Пышта.

— Ты далеко нёс?

— Далеко. Из самого детского сада. А она все тикает под пальцами, правда же тикает, правда!..

Непейвода словно о чём-то догадался.

— Дай-ка я послушаю твоими пальцами, — сказал он. — Не бойся, она не взорвётся. Дай сюда руки. Покажи, как ты её нёс? Вот так?

Пышта уцепился за ящичек.

— Я сжимал крепко, чтоб не уронить… — И кончики его пальцев опять побелели от напряжения.

А Непейвода поверх его пальцев положил свои, большие. И тогда они оба ясно почуяли: тут-тут-тут-тут…

— А-а, понятно, — сказал тракторист. — Ты сильно сжимал. Пальцы пульсировали. От напряжения. Кровь в них стучала, понимаешь? Повторяла стук твоего сердца. — Он повертел Штуку в руках. — Это не мина, сынок. Нет.

— Не мина?

Пышта сразу очень устал. Как поезд, пронёсся в памяти весь его длинный путь. Мелькнула улица без огонька, где он прощался со всеми людьми, и сумеречное поле, где он уберёг ростки хлеба, и тёмные, неосвещённые коровники… Ноги, на которых он так долго шагал, сразу заныли, и руки, которые так крепко сжимали проклятую Штуку, беспомощно шевельнулись. Не мина! А ему было так страшно. Только заяц мог испугаться простого ящичка…

Захотелось плакать. Но он так устал, что даже заплакать не мог. И он просто присел на пенёк.

А тракторист держал в руке ящичек и думал: «Сегодня ночью этот мальчик совершил подвиг. Расскажешь, а какой-нибудь дурак посмеётся. «Вот, скажет, смехота, вообразил, что мина!» А смешного тут нет. Он был уверен, что эта Штука грозит людям смертью. Но не убежал. Понёс её подальше от жилья, от людей, от всего, что им дорого. Каждую минуту ждал — взорвётся, и всё-таки нёс… Маленький, под куртёшкой рёбрышки ходуном ходят… Откуда взялась в нём такая силища воли, мужество такое?» И сам отвечал себе тракторист: «Может, ты, Непейвода, и научил его своим примером, когда был ещё настоящим человеком?..»

Вдруг Пышта увидел: тракторист повернулся и пошёл.

— Куда же вы, дяденька Непейвода?

Тракторист, думая свои горькие думы, шагал по траве, голубой, словно от инея, по искорёженным сосенкам. Над заваленной траншеей остановился. Он всё тут узнавал в неясном утреннем свете. Под тем дубом убило Надюшу, связистку. Она говорила: «После победы школу кончу». Не кончила. Теперь кашевар и Анютка в школу бегают. Новое поколение…

Горестным взглядом окинул втоптанные в землю сосенки: «Аккуратнее надо с подлеском, потоптал гусеницами… Аккуратнее…»

А орешник с тех пор разросся. Здесь, под орешиной, лежал раненый Степан Коробов, нынешний председатель Совета. Он стрелял, пока руки винтовку держали…

— Дяденька Непейвода!..

«Погоди, кашевар, погоди, помолчи, милый…»

Опустив голову, постоял над голубым, осыпанным гранулами окопом. Тут в окопе прицеплял к поясу гранаты — танки встречать. Когда цеплял, на руках плясал красный отсвет, горел вон тот дуб — снарядом подожгло. А когда спускался к мосту, над головой висела вот эта утренняя звезда. Подумал тогда — осветительная вражеская ракета…

— Дяденька Непейвода! («Экий настырный кашевар, дёргает за рукав…») Погляди на звезду! Яркая! Точно как ракета в праздник! Будто от салюта осталась! Да?

— Да, кашевар, да.

«Протяну руку, поглажу его по тёплой макушке, по шерстяному беретику. Анюта моя, Анюта, вот он, твой дружок, рядом. Ты не знаешь, да и сам он не знает, что сегодняшней ночью был настоящим героем…

Ну, держись за мою руку, кашевар! Ладошка твоя крепкая. Держись, милый. Никогда тебя больше не подведу. И Анютку. И твою маму, Анютка. Эх, кашевар, как мне трудно, как плохо сейчас…»

— Ты на чего глядишь, на мост?

— На мост гляжу, кашевар.

— А я всё про твой подвиг знаю. Подвиг для всех людей. Вот тут, на Высотке… Тебе сам командующий орден привесил.

Непейвода наклонился и поднял картофелину. Сдавил, и она чавкнула, расползлась в его кулаке. Он зачерпнул бело-голубого песка, растёр на ладони. «Для всех людей…» — мысленно повторил он, и Пыште почудилось — скрежетнул зубами. Пышта взглянул ему в лицо. Увидел в глазах взрослого человека такую жгучую тоску, что ему захотелось убежать отсюда. Только не одному, а вместе.

— Пойдём, — позвал он.

Тракторист протянул руку, она дрожала. Погладил Пышту по синему беретику.

— Ты храбрый человек, кашевар! — сказал он.

Но Пышта в ответ замотал головой и жалобно всхлипнул:

— Он ведь простой ящик, совсем пустой, ненужный…