Шалом - Артур Клинов

Уже у порога Петр Евлампиевич вдруг обернулся к Андрэ и вкрадчивым голосом спросил:

– Скажите, а эту каску вы где достали?

– В Восточной Пруссии, с большим трудом разыскал!

– Послушайте, у меня к вам просьба будет большая! В следующий раз, может, вы из Восточной Пруссии и мне такую же привезете? Вот, я вам телефончик оставлю! Очень, очень мне хочется иметь такую же каску!

Утром до начала занятий Андрэ заглянул на почту справиться, не приходило ли ему письмо из Берлина. Ничего для себя не отыскав, он попросил любую корреспонденцию, которая будет поступать на его имя, по бывшему адресу не отправлять, а оставлять на почте для вручения лично ему.

Когда же он снова появился на пороге университета, ехидству и радости поджидавших его студентов не было предела. Во время занятий ученики его группы, с трудом сдерживая усмешки, боязливо помалкивали. На переменах поглазеть на Андрэ во двор опять высыпали толпы ротозеев. Коллеги-преподаватели при встрече стыдливо отворачивали глаза или с невиданным прежде любопытством начинали изучать наглядную агитацию, висевшую в коридорах. А перед концом пар в аудиторию заглянул Альгерд Брониславович. Он с грустью пробормотал что-то нечленораздельное, а затем сообщил, что его вызывает ректор.

– Слышь, что за цирк ты устраиваешь? – грозно промолвил ректор, как только Андрэ вошел в кабинет. – Не ожидал от тебя! Крепко подвел ты меня, Воробей! Слышь, ведь я ж тебе и мастерскую в университете дал, и на выставки в разгар учебного года отпускал. Хотя как чувствовал, шастанья по Европам не доведут до добра!

Он поднялся из шикарного ректорского кресла, взял со стола графин и, наполнив стакан, залпом выпил. Затем наполнил еще раз и принялся поливать фикусы в вазонах на подоконнике.

Надо сказать, по своему великолепию ректорский кабинет был не хуже, а в чем-то и превосходил помпезность многих столичных кабинетов. Борис Фадеевич имел неодолимую тягу к вычурному имперскому стилю. Хоть здание университета было современной постройки, но только в этом просторном зале из стен прорастали непонятно откуда тут взявшиеся колонны композитного стиля. Мебель также отличалась витиеватостью. Она была сплошь резная, из редких древесных пород, а ректорское кресло и вовсе скорее походило на трон какого-нибудь Людовика. Его изголовье венчали два позолоченных, правда, гипсовых, льва. Заметив на троне своих самозваных братьев, Святополк с Валенродом насупились и высокомерно задрали морды повыше, но тут же наткнулись на немного прищуренные глаза Президента, который посматривал на них строгим взглядом с живописного портрета, что висел на стене.

– Извините, Борис Фадеевич, чем же я вас подвел? – после орошения третьего вазона прервал затянувшуюся паузу Андрэ.

– Слышь, я тебе сейчас объясню чем! – интонация голоса у Фадеича сдвинулась к большей пафосности. – Мне тут многие говорили, что ты чокнулся. Крыша у тебя на почве авангардизма поехала! Надо, мол, полечить, и все устаканится! А я думаю – нет, ты не сбрендил! Ты сознательно на эту идеологическую диверсию пошел! Специально каску солдата неприятельской армии надел! В то время когда наша страна со всех сторон окружена врагами, которые спят и видят, как ее сцапать и съесть, когда вокруг империалисты, Америка, НАТО, Газпром, оранжевые, вражеские голоса, кремлевские олигархи, ты являешься в веренное мне учреждение с этой диверсией на голове! Вот скажи, кто это? – Фадеич ткнул пальцем в Валенрода. – Слышь, чьи это львы? Английские? Французские? Немецкие? А может, русские? Хочешь все наше учебное заведение опозорить! Чтоб в Минске сказали, что я тут крамолу развожу, карбонариев пригрел! Чтоб меня самого с работы поперли! Слышь, одним словом, вот! – Он поставил графин, подошел к шкафу и распахнул дверцу.

На его полках лежали каска советского воина-освободителя СШ-40, более поздняя модель СШ-60 и целая коллекция военных головных уборов – кожаный танкистский шлем с очками, солдатская пилотка, шапка-ушанка, летный шлем РККА на меху, бескозырка «Торпедные катера Ч. Ф.», парадная фуражка офицера МГБ, кубанка милицейская, полковничья папаха, картуз кожаный, картуз полевой, буденовка пехотная образца 1927 года и что-то еще.

– Да если б ты каску советского солдата надел, я б слова не сказал! Так что, – произнес Фадеич, любовно разглядывая коллекцию, – выбирай любую! Слышь, хочешь эту? Бери, от сердца отрываю! – он протянул Андрэ серую буденовку с красной звездой. – «Бронетанковые части РККА» образца тридцать второго года. Смотри, какое состояние, почти новая. Хрен с тобой, ходи в ней по университету! И по форме такая же, как у тебя. А эту империалистическую заразу снимай! А не снимешь, пиши заявление по собственному желанию! Выбирай!

Фадеич положил перед Андрэ белый лист бумаги. Помолчав немного, он добавил:

– Слышь, уволить мы тебя и без заявления можем. Ты пропустил без уважительных причин несколько занятий.

Андрэ с тоской посмотрел на оттопыренный фетровый сморчок Бронетанковых частей РККА, взял ручку и принялся писать. Закончив, он протянул Фадеичу листок. Тот взял его в руки и, бормоча под нос, начал читать:

– … когда наше государство со всех сторон окружено врагами… угрожают Америка, НАТО, ООН, Газпром, нафталиновые картели… крайне необходимо наладить массовый выпуск изделия… именуемое Шелом… с целью… несгибаемого духа народа… назло злопыхателям… уверенно идет к одному ему ведомой цели.

… своим задранным кверху приветом бросал бы вызов… было б целесообразно… подумать о замене… стилизованный средний палец руки… именовалось бы факинг-Шеломом… на других языках это мир… смысл изделия… фак на весь мир… народ продемонстрировал бы… глубоко насрать на происки… поползновения нафталиновых картелей… несмотря на на что… к запредельным высотам.

…мое предложение…не нашло понимания…с чем выражаю… и свой категорический протест…

– Так! Понятно!

Борис Фадеевич, достав носовой платок, протер вспотевшую лысину:

– Кривляться надумал, шут гороховый! Слышь, дошутишься когда-нибудь!

Он опять подошел к графину с водой, наполнил стакан и выпил. Видимо, накануне Фадеич изрядно поддал, и теперь его мучила жажда. Он снова посмотрел на Андрэ и вдруг, побагровев, налившись кровью, завопил:

– Вон отсюда! Придурок! Юродивый! Даю тебе три недели, чтобы освободить мастерскую!!! Чтоб к первому ни тебя, ни твоего барахла и духу в ней не было!!!

Уже несколько дней Андрэ сидел в бомбоубежище – в город не выбирался и поднимался наверх лишь по ночам, когда его начинала мучить бессонница. Тогда он набрасывал плащ и выходил в пустой темный двор покурить. Иногда ему встречался университетский сторож и по совместительству дворник Гаврилов, который, демонстративно не здороваясь с ним, мрачно и монотонно подметал опавшие под утро листья.

Еда, деньги и сигареты закончились. Андрэ нашел в шкафу припрятанный на черный день кулек махорки и курил самокрутки. Теперь единственной возможностью заработать оставалась его халтура. Он работал над бюстом все эти дни, торопился, стараясь закончить до того, как его выселят из мастерской. Если он успевал, на вырученные деньги появлялся шанс временно снять комнату и приступить к поискам новой работы.

Сегодня после обеда он ожидал прихода заказчика. Работа продвигалась неплохо, и часов до трех пополудни он уже маханул изрядный кусок. В пятнадцать двадцать, заметив, что до визита осталось десять минут, Андрэ взял газетки из кучи, что не понравилась Евлампиевичу, и бережно прикрыл ими уродцев.

Ровно в полчетвертого в бомбоубежище спустился невысокий мужчина лет пятидесяти пяти в костюме, белой рубашке, с заметно выпирающим пузиком. Арсений Казимирович принадлежал к местным торговцам средней руки и держал несколько киосков на вокзале, на Быховском рынке и где-то на остановках.

Кинув на диван кожаную папку, он с любопытством принялся рассматривать незаконченный бюст жены, погибшей в аварии около года назад. Покритиковав размер носа, излишнюю оттопыренность ушей, пухлость губ, он вдруг посмотрел на Андрэ и неожиданно спросил:

– Послушайте, Андрей, а вы что, лепите портрет моей жены в этой каске?

– Да, а вас что-то не утраивает?

– Меня все устраивает, только я хочу, чтобы вы ее снимали во время работы.

Казимирович нахмурился и, сдвинув брови, продолжил:

– В этом я вижу некое глумление над моей покойной супругой! Я не хочу, чтобы оттуда, – он вознес указательный палец к потолку бомбоубежища, – она наблюдала, как некий незнакомый мужчина лепит ее портрет в каске с возбужденным, задранным к небу фаллосом.

– Вы усматриваете в этом попытку соблазнить ее ментальное тело?

– Мне не нравятся такие намеки. Если б вы надели шапку-ушанку, я не имел бы ничего против. Но вы водрузили на голову член. Поэтому вы либо снимете его, либо я обращусь к скульптору без члена на голове. Это мое категорическое условие!