Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике - Борис Романов

Во второй главе, в поэме «Симфония городского дня», Москва «святых камней» превращается в «задуманный демоном град миродержца», становится «Угрюмыми чарами темной подмены, / Тюрьмой человека — творца и раба». «Подмена» — вот одно из ключевых слов, передающих понимание Даниилом Андреевым совершающегося.

То, что происходит в Москве в эпоху «великой реконструкции», оказывается неотрывным от сражения Гения, ведущего к Последнему Риму Москву и страну, с богоборственными силами. Поэтому «созидающий дух… борим инспирацией двух», и его «Мечты отливаются в формы / Великой и страшной страны». Даниил Андреев видит в этой борьбе и себя «в тишине полночных книг», «у мирной лампы», чтобы

…Изгнав усталость, робость, страх,Длить битву с ЧеловекобогомВ последних — в творческих мирах!..

В третьей главе «Темное видение» поэт — вестник из города зримого совершает «спуск», ведомый «только демонам русским». На этом пути сквозь строй зла поэта хранит «Печальница русского края…». Но видения тьмы и дна сквозят в ночном сумраке московских улиц. На них является ему третий уицраор, демон тоталитаризма, а ликование толп превращается в карнавал масок, движимый демонической волей. Среди темных видений встает здание — стегозавр на «площади, парадно заклейменной / Прозваньем страшным: в память палача», мраморный зиккурат мавзолея с мумией Ленина, его гигантский монумент на здании Дома Советов (в Москве оставшийся лишь проектом, но осуществленный в демоническом мире). Перед поэтом предстают те, «Кто был растлителями и палачами народных множеств», среди которых мелькнул даже его крестный отец — Горький, который «За сладость учительства предал / И продал свой дар…».

Приглядись — кто клубится за мифом,Кто влечет к мировым катастрофам, —

говорит Даниил Андреев об увиденных чудовищах.

Даже глава четвертая, «Миры просветления», не лишена автобиографизма. Но это уже био графия мистическая, с памятью о других жизнях и иных мирах. Он говорит об Ирольне, где обитают человеческие монады, от своего имени потому, что так или иначе побывал в нем: «Я увидел спирали златые / И фонтаны поющих комет…» Он описывает свой путь, говоря о гигантах, «чье имя, как пламя», упоминая промелькнувшие ярчайшие звезды Северного полушария — Арктур из созвездия Волопаса и Денеб из созвездия Лебедя, говорит о своем замедленном спуске у Среднего Рая. Показав мир, где пребывает его монада, поэт пытается сказать и о ее земном пути в прежних земных воплощениях, оставшихся в «глубинной памяти»:

Я умирал травой и птицей,В степи, в лесу —В великом прахе раствориться,Лицом в росу.И человеком — скиф, маори,Дравид и галл,В Гондване, Яве, ТраванкореЯ умирал.

У Даниила Андреева есть целый цикл стихотворений об этих прежних жизнях — «Древняя память», написанный преимущественно в первой половине тридцатых и в поэтический ансамбль не вошедший. В нем он передавал свои смутные воспоминания не только с поэтической внятностью, но и живописностью.

Неколебимость веры в собственные видения у Даниила Андреева соседствует с прорывающимися сомнениями:

Холодом мировых пространствГасит мне Бог свечу.Гасит мне Бог свечу Сказок и детских вер…

Сомневаясь в истинности увиденного, он, к тому же, ощущает всю неполноту и условность выражения этих видений в слове:

Только радость предчувствия[8]Отражаю в искусстве я,Хрупким шелком словесным шурша…

Он называет рисуемые им картины полуобразами, глухими знаками, которые находит «в пустыне слов». Эта неуверенность в слове перед иной реальностью прорывается у него не один раз.

Глава пятая, цикл стихотворений «Из маленькой комнаты», возвращает из иных миров в Москву предвоенную и военную. «Маленькая комната» — комната добровского дома в Малом Левшинском переулке, где поэт жил. Комната с книжными полками, родные арбатские переулки, памятное празднование в 44–м вместе с будущей женой, Аллой Бружес, сочельника, который соединил их, — все это делает цикл почти дневниковым. Насколько известно, в него вошли и фрагменты написанной в 1941–1942 годах поэмы «Германцы». Война в ней изображалась совсем не так, как в дежурном стихотворчестве тех лет. Другим было понимание немецкого фашизма.

Рукопись поэмы пропала на Лубянке. Но, видимо, не уничтожение рукописи, а фронтовой опыт сказался на том, что от поэмы «Германцы» были оставлены лишь фрагменты. Сказанное в них стало необходимым введением в поэму «Ленинградский апокалипсис» — шестую главу «Русских богов». Видение битвы двух уицраоров, в ней изображенное, переход Ладоги, блокадный Ленинград — все это было пережито Андреевым на фронте. В «Розе Мира» он пишет: «В начале 1943 года я участвовал в переходе 196–й стрелковой дивизии по льду Ладожского озера и, после двухдневного пути через Карельский перешеек, вошел поздно вечером в осажденный Ленинград. Во время пути по безлюдному, темному городу к месту дислокации мною было пережито состояние, отчасти напоминавшее то давнишнее, юношеское, у Храма Спасителя, по своему содержанию, но окрашенное совсем не так… Я увидел “третьего уицраора” яснее, чем когда‑либо до того…» В «Розе Мира» о ленинградском «видении» сказано мало, и он отсылает читателя к поэме. Но сказанное очень существенно для понимания того, как его видения воплощались поэтически: «Противостоявшие друг другу образы, явившиеся одновременно, пришлось изобразить во временной последовательности, а в общую картину внести ряд элементов, которые хотя этому переживанию и не противоречат, но в действительности в нем отсутствовали. К числу таких привнесений относится попадание бомбы в Инженерный замок (при падении этой бомбы я не присутствовал), а также контузия героя поэмы».

Отличие героя поэмы от автора не отрицает автобиографичности главного действующего лица

«поэтического ансамбля» — поэта — вестника, речь лишь о «закономерностях искусства», о поэзии. Но все усложняется тем, что для Даниила Андреева поэтическая действительность — пусть иная, но реальность. Мистическое и поэтическое различны, но неразрывны, хотя все время кажется, что берет верх поэт.

Видение битвы двух уицраоров «Ленинградского апокалипсиса» странным образом перекликается с «вестническим» сном (ноябрь 42–го года) Анны Ахматовой: «Я видела земной шар — такой большой глобус. Земля летит вся в снегу. И на тех местах, где встречаются два фронта, — лежат две огромные тени — от двух бронзовых символических статуй».

Глава седьмая, поэма в прозе «Изнанка мира», начинается с изображения памятника Петру I, у которого есть двойники — один в Святой России, другой в Друккарге, демоническом мире на «изнанке России». В этом мире игв и раруггов, двух рас античеловечества, обитает Жругр, уицраор России. И главным в поэме становится рассказ о том, как одряхлевшего Второго Жругра, олицетворяющего русскую державу династии Романовых, свергает Жругр Третий.

«Не сказочником был Дант; не лжецами — повествовавшие о лестницах преисподних», — говорит Даниил Андреев, подробно описывая структуру увиденного им ада.

Обитатель Друккарга, державный демон, замуровал в своей цитадели пленную Навну с ее «заколдованным садом». О ней глава восьмая, поэма

«Навна». Навна — олицетворение соборной души русского народа. Ночью, в тюрьме она является поэту — вестнику «радужно — светящимся миром откровения».

Навна и Яросвет, народоводитель России, определяют все надежды на победу над Жругром и на осуществление Розы Мира. Оба имени (впрочем, не только они), говорится в «Розе Мира», «условны и произвольны». На человеческом языке «они, кажется, вообще не могут быть произнесены». Но при всей условности эти имена не так уж произвольны. С корнем яр у древних славян связаны представления о высших производительных силах. Отсюда божества Ярило, Яровит. Отсюда имена — Ярослав, Ярополк, Яромир. А свет — воплощение миропорядка, красоты, праведности. С Яросветом связано и имя Навна, как, очевидно, производное от Ярославны (не знаю, стоит ли тут искать связи с навами и навью — представителями в славянской мифологии царства мертвых).

В «Сказании о Яросвете» — глава девятая — рассказывается о роли Яросвета в русской истории. От его «брака» с Навною должна родиться Звента — Свентана — «выразительница Вечной Женственности», определяющая на земле торжество Розы Мира. Как демиург, Яросвет неотделим от явления государственности, поэтому «русский демон великодержавья» — порождение юного Яросвета и кароссы Дингры, «несущей в себе “проклятое семя Гагтунгра”». Даниил Андреев подчеркивает в «Розе Мира», что человеческие отношения, проецируемые на неземные иерархии, такие, как возраст, брачные отношения и т. п., нужно понимать лишь условно. Дело не только в том, что без этого антропоморфизма мифопоэтический язык беспомощен. Образы Навны и Яросвета Даниил Андреев вочеловечивает со всей страстью поэтического чувства, подчиненного, правда, мистической «концепции». Это противоречие заметней там, где меньше автобиографизма. В цикле «Сказание о Яросвете» рассказ о предназначении Яросвета поневоле умозрителен, пафос риторичен: «Прочесть в условном знаке / Блистанье дней, встающих впереди», и найти этому живое поэтическое выражение непросто.