Приключения знаменитых книг - Джон Винтерих

В торговле редкими книгами есть одна очевидная истина — у большой книги гораздо меньше шансов стать относительной редкостью, чем у маленькой. Вернее всего, «Птицы Америки» никогда не будут стоять в одном ряду, скажем, с ранними изданиями «Нью Инглэнд Праймер». Размер гравюр без рамок 39½ на 29½ дюйма, или почти 8 квадратных футов. Число оригинальных наборов, возможно, менее двухсот. Многие выпуски вышли в виде отдельных гравюр, наиболее ценная — первая, изображающая дикого индюка (автор — Лизарз). Эта гравюра — ключ при поисках совершенного экземпляра. Сейчас просто перевернуть страницы «Птиц Америки» — все равно, что застелить постель: требуется не меньше сноровки. Полный комплект издания стоит сейчас значительно больше, чем любой автомобиль, за исключением разве что самых дорогих моделей — один нью-йоркский книготорговец занес в каталог экземпляр с полным текстом, цена которому — 6750 долларов. Первое американское издание было опубликовано в 1840–1844 годах в 7 томах размером в 1/8 долю листа, оно включало текст и гравюры. Цена этого издания теперь колеблется от 300 до 700 долларов, экземпляр с оригинальными непереплетенными частями на аукционе в начале 1926 года оценивался в 1050 долларов[33].

Много написано и еще больше сказано о том, насколько выгодно вкладывать деньги в редкие книги. В самом деле, «Пиквик», которого можно было купить по шиллингу за выпуск в 1836 и 1837 годах, — куда более удачное помещение капитала, чем банк, даже если бы проценты накапливались в течение жизни трех поколений. Их сегодняшняя цена — скажем, от 5000 до 75 000 долларов — справедливо кажется внушительной, да так оно и есть. С «Птицами Америки» дело обстоит несколько иначе. Надо вспомнить, что полный комплект стоил 1000 долларов после публикации, а если положить в банк такую сумму в 1838 году, теперь эта сумма возросла бы до 25 тысяч долларов.

Все это, конечно, нимало не влияет на триумф Одюбона, на величие книги, которая теперь стоит, как памятник, в истории орнитологии и книгопечатания и доказывает лишь то, что изучение книг как предметов коммерции лучше оставить книготорговцам.

Когда были полностью напечатаны «Птицы Америки», Одюбону уже исполнилось 53 года. История последующих лет его жизни неизменно воспринимается как спад по сравнению с юностью и зрелостью, когда он осуществлял свой замечательный план. Однако исследованиями он занимался еще десять лет. Книга «Живородящие четвероногие Америки» (созданная им в содружестве с Джоном Бахманом[34]) была уже в работе, но тут мозг стал изменять ему, тогда как тело оставалось еще сильным. Он умер в 1851 году в Нью-Йорке. Это был «один из наиболее обаятельных, интересных и живописных характеров, — как писал Джон Берроуз, — когда-либо появлявшихся в нашей истории».

Д. Урнов ПУТЬ К РУССКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Рассказывали эти очерки о книгах английских, американских, о том, как появились они у себя на родине и переправились через океан. Нашему читателю естественно напомнить о том, как эти книги стали известны у нас, и не просто известны, а сделались нашими книгами, обрели вторую родину.

«Робинзон Крузо», с которого начинаются очерки, знаком нам уже более двухсот лет. В 1762–1764 годах в Петербурге Академией наук был издан первый русский «Робинзон». Вышел он раньше американского издания (1775), как было это и с некоторыми другими английскими книгами, о которых рассказывает Винтерих, хотя, конечно, американцы могли читать английские издания.

Наш первый «Робинзон» переведен был с французского известным переводчиком того времени Яковом Трусовым. Французское посредничество между английским и русским было тогда в обычае. С оригинала «Робинзон» был переведен в 1842 году П. А. Корсаковым.

Считается, что все это время, от середины XVIII до середины XIX столетия, книга Дефо у нас не была популярна. На самом деле, популярность была, были у «Робинзона» русские читатели, но — разные в разные эпохи. Поначалу этим романом интересовались у нас люди, подобные самому Робинзону, т. е. поднимавшаяся деловая прослойка, поднимавшаяся и тогда все-таки не поднявшаяся. Восприятие этой книги в России пошло по другому руслу: сказалось распространившееся по Европе влияние Руссо, который истолковал книгу Дефо по-своему, как роман воспитания — в духе «простоты» и «природы». Каков тот молодой человек, которому Руссо советовал читать «Приключения Робинзона»? «Во всяком случае, это не дворянин», — говорил французский философ. Однако в России социально-нравственная доктрина, которая под воздействием авторитета Руссо обозначалась именем Робинзона, воспринята была именно дворянским сословием, самым в то время развитым, самым читающим, книжным. И вот у Лермонтова в «Герое нашего времени» выведен, между прочим, любитель «робинзонить», как выражался Руссо, — светский франт, игрок, но подстрижен «под мужика» и «с тростью, как у Робинзона Крузоэ». Выходит, книгу о Робинзоне у нас не просто читали, Робинзону даже подражали, как было это с героями Байрона.

Возможно, мода на «робинзонство» как опрощение, ложное опрощение, сделала к «Робинзону» холодным Пушкина, хотя вообще он Дефо знал и, судя по всему, интересовался им: приобрел два издания «Робинзона».

В пушкинской библиотеке имелась и «История пиратов», и первое издание другой известной книги Дефо — «Дневник чумного года». «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» — пушкинский «Пир во время чумы», но это ведь Дефо, поставив одного из своих персонажей над смертной бездной, заставил заглянуть туда и читателя.

Нет, Пушкин был читателем Дефо, только далеко не все еще известно об истории книг Дефо в связи с Пушкиным. А было бы важно выяснить как можно больше, потому что это поворотный момент в развитии у нас литературно-издательского дела.

Глубоким ценителем «Робинзона» был Л. Толстой. После Руссо у книги Дефо, пожалуй, и не было другого такого восторженного, верного и влиятельного читателя. Ведь толстовство в значительной мере вычитано из «Робинзона», причем юродская сторона толстовской проповеди, так сказать, не на совести Дефо. Напротив, Толстой подчеркивал, что Робинзон для него — образец нормального человека, нормального в своем отношении к труду и опасностям, которые он не подстраивает сам себе нарочно, а стойко переносит удары судьбы. Книгу о Робинзоне Толстой читал всю жизнь, точнее, книги о Робинзоне, включая и переделки, в первую очередь «Швейцарского Робинзона». Замысел своего собственного произведения «на фоне робинзоновской общины», т. е. «русского Робинзона», который однажды даже приснился Толстому, Толстой так и не осуществил, хотя, конечно, его любимые герои — и Нехлюдов и Левин — робинзонят изрядно, когда пашут, косят и вообще «справляют простую работу». Кроме того, по поручению Толстого один из учителей его школы сделал сокращенное изложение книги Дефо. Вероятно, оно было отредактировано самим Толстым, прежде чем появилось в журнале «Ясная Поляна». Уже в 1934 году издательство «Молодая гвардия» выпустило этого толстовского «Робинзона» отдельно с иллюстрациями выдающегося графика Д. Кардовского.

Подобно «Робинзону», с французского был у нас переведен поначалу и «Векфильдский священник», хотя указывалось, что это «аглинское сочинение» (1786). Перевел книгу Николай Страхов, способный журналист и редактор, а издал основоположник русского просветительства Н. И. Новиков[35]. Три года спустя Карамзин едет за границу и, возможно, по воспоминаниям об этом издании покупает в Лейпциге «Векфильдского священника» в оригинале. Переведен с английского роман Голдсмита у нас был только в 1846–1847 гг. Одновременно вышло два перевода — Якова Герда и Алексея Огинского. Была это совсем другая эпоха, другое чтение «Векфильдского священника», чем во времена Новикова, Карамзина, когда Голдсмит и его герой интересовали русских читателей своим странным благочестием-бунтарством. В сороковые годы «Векфильдский священник» — это семейно-психологический роман, и не исключено, что Аксакова, а затем и Л. Толстого, эти переводы заставили вспомнить свои более ранние впечатления от «Векфильдского священника», прочитанного ими еще в детстве, вспомнить и приступить к созданию собственных «семейных хроник». Конечно, были у них и другие стимулы, был прежде всего пушкинский завет «пересказать преданья русского семейства», но свою роль мог сыграть и «Векфильдский священник».

Следующий «герой» очерков Винтериха — «Стихотворения» (1786) Роберта Бернса. У нас их стали переводить по отдельности с самого начала XIX века. Небольшая книжка русских переводов из Бернса появилась уже в конце века, в столетнюю годовщину смерти поэта (1897). К сожалению, осталось невыполненным намерение Тургенева и Некрасова заняться народным шотландским поэтом. Тем не менее известные русские переводчики прошлого столетия И. Козлов, В. Курочкин, М. Михайлов, Д. Минаев уловили ту основную, нам теперь хорошо знакомую интонацию стихов Бернса, которая, постепенно оттачиваясь, заиграла в современных переводах[36].