Гарри из Дюссельдорфа - Александр Дейч

— Я — Гейне, — просто сказал Генрих.

Кампе (это был он) улыбнулся:

— Я сразу догадался, господин доктор. — Он усадил поэта в кресло и сел напротив. — Мне знакомы ваши произведения, — произнес Кампе многозначительно. — Две книги стихотворений, две трагедии, проза в «Собеседнике». Все есть в моей книжной лавке. Но о чем у нас будет разговор?

Гейне высказал желание издать «Путешествие по Гарцу». При этом он пожаловался на Губица и прусскую цензуру.

Кампе внимательно выслушал, немного подумал и сказал:

— Очень хорошо! Я ставлю вам единственное условие, чтобы в книге, которую мы издадим, было не меньше двадцати пяти печатных листов. Тогда не нужна предварительная цензура и мы спокойно отпечатаем книгу.

— А вы не боитесь, что ее конфискуют? — спросил Гейне.

— Гамбург — торговый город, и мы умеем продавать свои товары, — усмехнулся Кампе. — Прежде чем издание конфискуют, оно уже будет находиться в руках читателей или за пределами города. Об этом не беспокойтесь, господин доктор, ваше дело — сдать рукопись и получить гонорар.

Впервые Гейне услышал такие деловые слова от издателя. Да, Кампе ему решительно понравился. Насколько он был смелее, чем берлинские издатели!

— В книге будут стихи и проза, — сказал Гейне. — Я думаю назвать ее «Путевые картины».

— Неплохо, — заметил Кампе. — Путешествия нынче в моде, и название безобидное. Думаю, что мы с цензором поладим и покажем Пруссии, на что способен вольный город Гамбург.

Разговор, видимо, был окончен. Гейне взялся за шляпу, польщенный тем, что Кампе говорил с ним, будто с маститым писателем. Тут Кампе удержал его:

— Прошу прощения, немаловажный вопрос: какой гонорар вам угодно получить за книгу?

Такой вопрос Гейне слышал впервые. Если ему и платили, то не спрашивали, сколько он хочет. Обычно это были гроши. Боясь запросить много и скрывая неловкость, Генрих сказал твердо:

— Двадцать луидоров, господин Кампе.

Издатель поспешил согласиться, но предупредил, что он покупает рукопись раз и навсегда, на всю жизнь, и ни за какие переиздания больше не платит. Конечно, это были кабальные условия, но Гейне не возражал, потому что ему очень хотелось, чтобы книга вышла. Да и двадцать луидоров были ему теперь особенно нужны. Мелкие происки гамбургских родственников, боявшихся, что дядя слишком щедро поддерживает племянника, делали свое. Отношения с дядей Соломоном стали опять неровными, и Генрих старался теперь реже бывать в его доме.

На прощание Юлиус Кампе совсем очаровал Гейне, вручив ему сразу двадцать луидоров, даже без всякой расписки.

— Когда принесете рукопись, мы составим договор, — сказал Кампе, подавая руку. — Рад, очень рад был познакомиться!

Гейне вышел из лавки приятно взволнованный. Пестрые обложки книг на витрине подмигивали ему, словно говорили: «Скоро у нас будет новая соседка, твоя книга».

Так опытный делец Юлиус Кампе сделался издателем Генриха Гейне, постепенно завладев правом на выпуск всех его литературных произведений.

В мае 1826 года в издательстве Кампе вышел из печати первый том «Путевых картин» Гейне. Это была сборная книга: в нее вошли «Путешествие по Гарцу» в более полном виде, чем в «Собеседнике», цикл стихов под заглавием «Северное море», лирические стихотворения, названные «Возвращение на родину», и несколько маленьких поэм, написанных в последние годы.

Кампе не ошибся, издавая молодого поэта. Книга Гейне быстро разошлась и пользовалась большим успехом у передовой молодежи. Политический смысл «Путешествия по Гарцу» был хорошо понят читателями: в путевых очерках Гейне явно звучало осуждение отживавшему строю феодальной Германии. Недаром враги Гейне и его демократических идей ополчились на эту книгу, объявили ее «плоской и шутовской», а остроты «грубыми и неприличными». Гейне писал друзьям, что его «распинают на кресте» и «забрасывают грязью». Однако он гордился тем, что его сатира попадала в цель и задевала за живое мракобесов. В задушевном письме к поэту-песеннику Вильгельму Мюллеру Гейне говорил с откровенностью: «Время очень уж гнусное, и тот, в ком есть сила и прямодушие, обязан мужественно вступить в борьбу с надутой, скверной и невыносимо кичливой посредственностью…»

Гейне задумал написать второй том «Путевых картин». У него накопилось достаточно сюжетов и мыслей для этого, но нужно было сосредоточиться, уединиться, уйти от будничных забот и мелких огорчений, преследовавших его в Гамбурге. Кампе подбадривал поэта, говорил, что в литературе, как на войне, надо развивать достигнутый успех и, преследуя отступающих, приступом завладеть цитаделью врага. Издатель чувствовал, что интерес к Гейне растет. Он тщательно подбирал положительные и отрицательные отзывы о «Путевых картинах» и в кругу друзей похвалялся тем, что, подобно Колумбу, открыл новую Америку в лице Генриха Гейне.

Летом 1826 года Нордерней принял прошлогоднего знакомца. На этот раз Гейне нашел среди курортных гостей многих своих читателей. Были такие, которые презрительно отворачивались от «дерзкого писаки» и даже не хотели разговаривать с ним. Но другие приветливо встречали Гейне и искали знакомства с ним. Не до всех доходил сокровенный смысл «Путешествия по Гарцу», для поверхностных умов это произведение казалось шутливо-юмористическим. Поэтому Гейне порадовался, когда русский дипломат Козловский, отдыхавший на острове, сказал ему:

— В ваших произведениях, господин Гейне, шутка носит очень, очень серьезный характер.

Гейне помолчал и добавил:

— Пустая шутка для меня все равно, что умственное чихание или обезьянка шарманщика в красной курточке. У каждой благородной шутки должна быть серьезная подмалевка.

Гейне не вел на Нордернее праздную жизнь курортных гостей. Когда головные боли не мучили его, поэт уединялся в рыбачьей хижине и работал; пристроившись у простого деревянного стола, выкрашенного в черную и зеленую краски, он раскладывал листы бумаги и писал. Стол был низеньким, с неровными шаткими ножками, и, наверно, никто еще никогда не писал на нем ни одной строчки. Но Генрих обращал на это мало внимания. Ему столько хотелось сделать! Снова море, то прихотливо-бурное, то ласково-спокойное, влекло его к себе. Он как-то написал Кампе: «…Море было так неистово, что я часто боялся утонуть. Но эта родственная стихия не причиняет мне зла. Она отлично знает, что я могу быть еще неистовее. И потом — разве я не придворный поэт Северного моря? Она знает также, что я должен еще написать вторую часть».

И он действительно писал вторую часть «Северного моря». Картины величественной природы: солнечные закаты, лунные ночи, вздымающиеся морские волны, исторические и мифологические видения — снова все это ожило в вольных размерах второго цикла морских стихотворений. Мысль поэта становилась смелее. Горькие раздумья о судьбе истерзанной и раздробленной родины проникали в эти стихи, поэт говорил о ничтожных немецких князьях, стригущих своих верноподданных, как баранов, о жалких «улитках», деятелях Союзного сейма, бессильного решать дела Германии и подчиненного воле жандарма Европы Меттерниха.

И сердце поэта тосковало и обливалось кровью, потому что он горячо и страстно любил родину и мечтал возможно скорее увидеть ее свободной.

Как в зимний вечер усталый путникЖаждет горячей, радушной чашки чая,Так жаждет сердце мое тебя,Немецкая родина!Пусть вечно твоя благодатная почваРождает гусаров, плохие стихи,Глупцов и скудоумные книжки;Пусть вечно, вместо сухих колючек,Питаются розами твои зебры;Пусть вечно пребудут надменны и праздныТвои сановные обезьяныИ пусть, раздуваясь от жира и спеси,Себя считают выше и лучшеВсей остальной рогатой скотины;Пусть вечно твои улитки, отчизна,Своей медлительностью кичатся,В ней полагая залог бессмертья;И пусть в благородном своем собраньеРешают подсчетом голосов:Считать ли сыром дырочки в сыре?Пусть обсуждают высокие власти,Как бы улучшить породу овец,Чтобы снимать с них шерсти побольшеИ чтобы могли их стричь пастухиВсех без разбора;Пусть вечно несправедливость и глупостьТебя наводняют, Германия, —Я и такой тебя жажду сердцем…

В этих словах звучала горькая ирония. Мысль поэта все время обращалась к будущему, когда свободолюбивые идеи одержат верх над косностью и раболепием немецкого мещанства. Поэт и назвал вторую часть «Путевых картин» — «Идеи». И прибавил к этому: «Книга Ле Гран». На Нордернее Гейне писал эту новую книгу, задуманную уже давно, еще в Люнебурге. Какая живость ума и богатство образов сверкали в «Книге Ле Гран»! Поэт обращался к Эвелине, женщине, созданной его фантазией. Это был как бы обобщенный образ любимой — и Амалии, и ее сестры Терезы, и Фредерики Роберт. С ней ведет лирическую беседу поэт, рассказывает о своем детстве, смешивая вымысел с правдой, называя себя то сыном далекой Индии, то признаваясь в том, что родился в рейнском городе Дюссельдорфе. «Книга Ле Гран» — тоже своего рода путешествие. Только не в пространстве, а во времени Гейне вспоминает прошлое, и каждая подробность из дней детства поэта выписана с такой любовью и нежностью, что невольно волнует читателя. Вот маленькая каморка, и французский барабанщик Ле Гран учит мальчика Гарри великой музыке революции. Ритмы боевых песен революции звучат в «Книге Ле Гран», с ее страниц встает некогда любимый Гейне образ французского императора в треугольной шляпе и сером походном сюртуке. Он прославлен поэтом, как сын революции, свергавший власть аристократов и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в «Книге Ле Гран», и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе, равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных подвигов. Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности — тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые мещане, немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий…