Ричард Львиное Сердце - Морис Хьюлетт

Это была правда: Жанне угрожала опасность, как видел Ричард, хорошо знавший свою мать. Но в ту пору он еще не знал, к чему она была близка. Королева-мать носила при себе письмо короля Наваррского, дона Санхо Премудрого: для нее политика Европы была открытой книгой. Одна священная война следовала за другой, один король за другим; но всякий король зависел не столько от святости или войны, сколько от того, каким путем шел он. Брачный союз с Наваррским королевством мог продвинуть анжуйские владения по ту сторону гор; священная война могла перебросить их еще за пределы моря. Кто этот «желтокудрый король Запада», о котором пророчествовали мудрецы Востока, — кто, как не ее возлюбленный сын? Ужели же Богу ляжет на дороге эта… Королева не задумалась употребить надлежащее слово, но я затрудняюсь.

Если королева-мать боялась кого-либо в мире, так это беса, внедрившегося в поколение, которому она была матерью: он уже подставлял ей ножку в лице отца; он подстерегал ее и в лице сыновей: бес вспыльчивости — в молодом Генрихе, бес грубости — в Джеффри Бретонском, бес злопамятства — в Джоне. Мне кажется, больше всего она боялась пробудить его в Ричарде: ведь изо всех сыновей он был самый хладнокровный. До сих пор с ними со всеми она могла тягаться: ведь все эти бесы сидели в ее повелителе. Но перед Ричардом, перед его замкнутостью, самостоятельностью, перед его твердым холодным сердцем она робела. Она боялась его, а между тем, он привлекал ее, она поддавалась искушению бороться с ним, хотя бы тщетно, из любви к искусству, и, в данном случае, она дерзнула. Она охотно убила бы самое милку, но сперва обратилась с вызовом к королю.

Когда она призналась, что получила письмо от дона Санхо, никто лучше самого Ричарда не знал, что это могло оказаться выгодным делом; а между тем, он не хотел ничего сказать.

— Мадам! — промолвил он. — Это — письмо пустое, если не дерзкое. Дон Санхо отлично знает, что я уже женат.

— О, государь! О, Ричард! — возразила королева-мать. — Он, значит, более осведомлен, чем я.

— Не думаю, мадам; ведь я в ту же минуту уведомлял вас.

Королева проглотила молча это замечание, затем сказала:

— А эта твоя супруга, Ричард, ведь еще не герцогиня Нормандская; и я сомневаюсь, вряд ли когда она будет королевой.

Лицо Ричарда осунулось: в эту минуту он как будто вдруг постарел.

— И это опять-таки правда, мадам.

— Но, — начала было королева. Ричард взглянул на нее, — и она не продолжала.

После того она говорила с архиепископом Кентрнберийским, с Маршалом, с Лоншаном Элийским и со своим сыном Джоном. Все эти достойные люди тянули в разные стороны, и каждый старался завладеть ею. На своем конце Джон все еще надеялся повесить собственного брата.

— Дорогая мадам! — проговорил он. — Ричард, если б и хотел, не мог бы жениться на принцессе Навар-рекой. Он раз уже был помолвлен — и изменил своему слову; другой раз он видел, что его возлюбленная помолвлена с другим — и нарушил ее обет. Теперь он повенчан или только говорит, что повенчан. Допустим, что вы добьетесь, чтобы он нарушил свой брак: неужели вы дадите ему сами жену, которую он опять-таки обманет? Нет на свете животного, менее верного своему слову, чем Ричард.

— Твои слова — лучшее доказательство, что есть! — запальчиво возразила королева-мать. — Нехорошо ты говоришь, сын мой.

— А он делает нехорошие дела, клянусь святыми Дарами! — воскликнул Джон.

Тут вмешался Уильям Маршал.

— Мадам! Мне приходилось часто видеть графиню Анжуйскую, — заметил этот честный джентльмен. — Позвольте мне сказать вашей милости, что это — особа весьма возвышенного духа.

Он и не то еще сказал бы королеве, если б только она допустила. Но она закричала на него:

— Графиня Анжуйская?! Кто это осмеливается возводить ее в такой высокий сан?

— Мадам, это — мой господин, король. Королева вскипела негодованием.

— Она благородного происхождения, — вступился архиепископ. — Она из рода де Сен-Полей, и, сколько я понимаю, у нее ясный ум.

— Мало того' — воскликнул Маршал. — У нее чистое сердце.

— Если бы в ней не было ничего чистого, у меня нашлось бы кое-что, чтобы достаточно побелить ее! — промолвила королева-мать.

Лоншан, который ничего не говорил, только язвительно улыбнулся.

И вот, в один прекрасный день, королева села на свою барку, переехала через реку и стала лицом к лицу с женщиной, которая лежала поперек дороги между Англией и Наваррой.

Сидевшая со своими дамами за рукоделием, Жанна была не так напугана, как они. Словно нимфы девственной охотницы Дианы, прижались они к ней; и это показало королеве-матери, как высока и статна была юная графиня. Ока слегка покраснела и стала дышать немного чаще, но, во время своего почтительного поклона, успела овладеть собой: она остановилась перед королевой с тем странным выражением удивления и недовольства в лице, за которое мужчины дали ей прозвище Хмурой Красотки. Так поняла и королева-мать.

— Со мной не извольте надувать губки, сударыня! — промолвила она. — Вышлите вон ваших женщин. Я до вас имею дело.

— Мы, значит, будем действовать наедине, мадам? — спросила Жанна. — Пусть мои дамы, в таком случае, пойдут и постараются устроить ваших поудобнее в таком неудобном помещении. Мне очень жаль, что у меня нет лучшего.

Королева-мать кивнула своим приближенным, чтоб они вышли из комнаты. Она и Жанна остались одни.

— Что это такое происходит, сударыня, между вами и моим сыном? — спросила королева. — Шуточки и поцелуи надо уж оставить у подножия трона— Чтоб этого больше не было! Неужели вы смеете, неужели ваши взоры столь дерзновенны, что вы поднимаете их на королевский венец?

У Жанны была пропасть природного ума, который вспыхнул бы полымем от такого рода разговора; но у нее было также довольно насмешливости.

— Увы, мадам! — возразила она с намеком на подергивание плечами. — Если уж я ношу шапочку графов анжуйских, значит, зкаю мерку своей головы.

Королева-мать схватила ее за руку.

— Вы, голубушка моя, сами прекрасно знаете, — сказала она, — что вы — вовсе не графиня по праву моего сына, а лишь то, чем может быть женщина вашей породы. Вы должны знать, что я иду напролом в тех случаях, когда дело касается государства. Мне уже случалось пускать кровь таким телкам, как вы, до того, что они становились белей телятины и холодней трупа. И повторю то же, если представится нужда.

Жанна не дрогнула; она не отрывала глаз от побелевшей руки.

— О, мадам! — воскликнула она. — Мне-то вы никогда не пустите кровь, я в этом вполне уверена. Увы! Как было бы хорошо, если б вы могли это сделать, не нанося обиды.

— Вот еще! Кого это пришлось бы мне обидеть? — спросила королева. — Уж не вашу ли милость?

— Нет, кой-кого повыше, — отозвалась Жанна.

— Вы думаете, это было бы обидой королю?

— Конечно, мадам, он был бы оскорблен; но и вы также, — ответила Жанна.

Королева-мать еще сильнее сжала ее руку.

— Меня оскорбить нелегко, — промолвила она и улыбнулась довольно холодно.

И Жанна улыбнулась, но терпеливо, даже не пытаясь высвободить свою руку.

— Кровь моя была бы для вас оскорблением. Вы не посмеете ее пролить!

— Жизнь и смерть! — воскликнула королева. — Есть ли хоть кто-нибудь на свете, кто мог бы остановить меня теперь, кроме короля?

— Мадам! Есть слово, сказанное против вас: есть дух пророчества, — возразила Жанна.

Ее мучительница вдруг увидела, что у нее зеленые глаза и твердый взгляд. Это ее остановило.

— Кто сказал? Кто пророчествует? Жанна рассказала.

— Прокаженный в безлюдной пустыне. Он мне сказал: ^Опасайся графской шапочки и графского ложа, ибо, как верно то, что ты побываешь в той и в другом, так же верно будешь ты женой мертвеца и его убийцы".

Королева-мать, женщина весьма религиозная, приняла эти слова осторожно. Она выпустила руку Жанны, посмотрела пристально на нее и вокруг нее, взглянула вверх, вниз и проговорила:

— Ну, расскажи мне об этом подробно, голубушка!

— О, мадам! — воскликнула Жанна. — С удовольствием вам расскажу все. Тем ужаснее показались мне слова прокаженного, что я подумала; вот человек, действительно наказанный Богом; он близок к смерти, уж верно свыкся с ее тайнами! Такой человек не может ни лгать нарочно, ни говорить зря; ведь ему осталось мало времени замаливать свои грехи. Поэтому я и просила господина моего Ричарда, чтоб он не венчался со мной в Пуатье, умоляла его во имя великой любви ко мне. Но он не послушался: он сказал, что ему, как честному человеку, не пристало, отняв меня у моего нареченного супруга, нанести мне еще бесчестье. Он венчался со мной и таким образом оправдал оба предсказания прокаженного. Тогда я увидела ясно, что мне грозит беда: и не могли меня утешить убеждения монахинь, будто, хоть я и была на графском ложе, но не лежала, а стояла на коленях в графской шапочке, и что, стало быть, условия пророчества не вполне осуществились. Я думала тогда, да и теперь так думаю, что это вздор; впрочем, это — мои личные мысли. В сущности, я не была ни в том, ни в другой в том смысле, как это говорил прокаженный, потому что не считаю этот брак настоящим. Если я ему не супруга, пусть меня Бог простит: я совершила великий грех. Но только я не графиня Анжуйская, и в этом я обличаю пророчество. С другой стороны, если меня отстранит мой король, чтобы вступить в лучший брак, меня снова потребует к себе человек, с которым я была помолвлена раньше: и снова предстанет опасность, что приговор свершится. Ведь видите, мадам! Прокаженный сказал: «Женой мертвеца и его убийцы». А это уж верно, что Жиль де Герден, и никто другой, будет убийцей короля. Увы, мне, увы, мадам! В какие тиски попала я, никому и никогда не желавшая зла! Дни и ночи обдумывала я, как следует мне лучше поступить с тех пор, как, по моей же просьбе, король меня оставил. И вот что я решила. Я должна всегда быть при короле, но не быть его милкой: ведь как только он меня отошлет прочь, Жиль де Герден, наверно, снова завладеет мною.