Шведский стол (сборник) - Ася Лавруша

– А вообще у тебя классно получается! – заявил Дима, отдышавшись. – Я имею в виду, что ты неплохо пишешь. Ну может, конечно, не так хорошо, как О. Генри, но тоже вполне…

Весь девятый класс прошел у Бори под знаком О. Генри. Он выучил наизусть все новеллы писателя, с немецкой скрупулезностью составлял подробные конспекты сюжетов, тщательно высчитывал, сколько страниц ушло у автора на отдельные этапы действия, сколько слов он потратил на портрет героя, пытался разобраться в том, как срабатывает механизм неизменно неожиданной развязки. И пробовал писать – внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг, искал интересные типажи, записывал случайно услышанные разговоры, выстраивал отдельные сцены в историю, стараясь при этом соблюдать заранее выбранную схему О. Генри. Но получалось у него с трудом. Мешали детали, которые Боря всегда описывал со вкусом, не скупясь на прилагательные, в результате, когда посвященный какой-нибудь второстепенной подробности пассаж наконец заканчивался, интерес к действию в целом пропадал даже у автора, не говоря уж о потенциальном читателе. Детали поедали динамику. Боря и сам это прекрасно понимал, но его преданная любовь к ним не позволяла ему поместить в текст просто некий предмет и сразу же перейти к энергичным глаголам. Он тонул в существительных и прилагательных, а выбравшись из этого словесного моря и перечитав написанное, чувствовав себя мокрым, обманутым и несчастным – почти так, как в детстве, когда родители пытались убедить его в том, что ручка изнутри их квартиры тоже заслуживает внимания.

Читал Боря много и пристрастно, а хорошие книги вместе с восхищением всегда вызывали у него горьковатое недоумение: «Как же он это придумал? И почему это придумал не я? Ведь ничего же особенного – он, она, война, любовь… а оторваться невозможно, и прочитанное долго потом не выходит из головы…»

«Конечно, если в этот сюжет добавить еще что-нибудь… – осторожно рассуждал Боря. – Ну например, в сцене прощания, пусть это происходит не у серой стены госпиталя, а на раздетой осенней улице, по которой медленно едет блестящий черный «паккард»… Колеса у него с острыми спицами… Героиня замечает машину, и сердце ее пронзает острая, как игла, боль, а в воображении героя вдруг возникает вид веселого речного парохода, на котором они катались в последнее мирное лето… Так было бы еще гениальнее», – заключал Боря, а потом долго и печально рассуждал, должно ли прилагательное «гениальный» иметь степени сравнения.

Кстати, после того летнего разговора они с Зайцевым долгое время друг друга избегали. Свои новые рассказы Боря никому больше не показывал, а Димка в присутствии Бори почему-то перестал рассказывать анекдоты. И только к середине десятого класса между ними снова возникла прочная дружба.

В школе появился новый учитель, предложивший ребятам организовать театральную студию. После первой же репетиции Боря пришел домой, вытащил тетрадь, в которую записывал разговоры одноклассников, высказывания учителей, нотации директора и крики техничек. Несколько раз перечитав свои записи, легко и быстро, часа за два, сложил из этих элементов пьесу – историю про то, как их школа принимала участие в общегородской «Зарнице», на всякий случай заменив имена реальных действующих лиц на придуманные, слегка отдающие грибоедовщиной фамилии.

Перечитывая написанное, Боря обнаружил, что содержание как таковое его почти не волнует, а вот авторские ремарки хотелось развернуть пошире. Он принялся детально описывать место событий и внешность действующих лиц – подробности привычно порабощали, но он старался держать их под контролем.

Еще раз прочитав уже готовый текст, Боря вдруг поразился тому, насколько литературное отражение человека отличается от самого человека. Странно – он ведь старался наиправдоподобнейшим образом рассказать, как признанная школьная прима Вика Бегальская чуть не упала в обморок, когда ей пришлось не просто делать вид, что она перевязывает рану, а действительно забинтовывать кровоточащую ладонь Сереги Корнилова, который ради этого, собственно, и поранился… Вика в пьесе была уже не хорошо знакомая Вика, фифа и ломака, а почти Бриджит Бардо. Ее Боря знал по фильмам, и нельзя сказать, что он был от нее в каком-то особенном восторге, а она – надо же – вот так взяла и проявилась…

Руководитель театра внес в текст мелкие исправления, слегка поцарапавшие самолюбие автора, но успех, который Борина пьеса имела в школе, щедро залил неглубокие царапины коллодием. Димка Зайцев, кстати, с успехом исполнил роль пионервожатого Макса, одну из самых важных. И вот с этих пор они с Борей снова стали лучшими друзьями.

После школы Борис поступил на русское отделение филфака Калининградского университета, а Дима – в местное театральное училище.

Боря по-прежнему много читал, по-прежнему внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг, и пытался писать. Пережил несколько романов. На факультете было много симпатичных девчонок, но Бориным романам явно не доствало огня. Чувства интересовали его прежде всего как сырье для текста – и на сами отношения с девушками он смотрел слегка отстраненно, занятый вечным поиском слов. В результате девчонки его бросали, а Боря больше всего горевал не из-за того, что его бросили, а потому что не мог найти для своей горечи подходящего слова.

«У меня скудный эмоциональный опыт! – говорил себе Борис. – Только поэтому я не могу написать ничего стоящего. Но когда-нибудь я обязательно испытаю чувство древнегреческой мощности, и тогда все будет по-другому…»

Самоутешение, впрочем, работало недолго – он вспоминал, что многие авторы дебютировали рано, писали интуитивно, часто даже не осознавая, как это у них получается. Гете, например, так и говорил о своем Гёце: «Я написал его, когда мне было двадцать два года, когда еще ничего не знал, а потом пятьдесят лет убеждался, что написал правильно…»

От таких мыслей Боря мрачнел, а его любовь к подробностям превращалась в ненависть. Ему казалось, что именно внимание к подробности заставляет его искать красивые, но легкие, без веса слова. Те самые слова, которые, оккупируя строки и страницы, погружали в себя Борино сознание и так далеко уводили его от некой смутной идеи, о которой он вроде бы собирался рассказать людям, что он начинал сомневаться: а была ли у него вообще какая-нибудь идея.

Но потом он замечал, как перламутровым летним вечером в Балтийское море медленно опускается огромное ярко-красное солнце, ставя на бело-голубую страницу воды перевернутый – с небес нисходящий – восклицательный знак и угощая ощущением простора и восторга, не помещающимся в человеческий масштаб. И эта картина вызывала у Бориса острую потребность тут же, немедленно сесть и описать ее, поместить ее в любой сюжет – хоть о лесоповале, хоть о первой любви…

«Искусство – это игра, конечная цель без цели», – утешающе уверял Борю похороненный в самом центре Калининграда Кант.

«И все-таки искусство слов – самое конкретное из всех искусств, – печально думал Борис, навещая могилу философа. – Будь я живописцем, я бы просто нарисовал закат над морем, и пусть другие решают, что я этим хотел сказать. Краски абстрактны, а слова нет. Слова разоблачают и обязывают. А еще врут. Тебе кажется, что ты выражаешь ими одно, а получается – хоть немного, но другое. Словом, ложь. Слово – ложь… В общем, лучше бы я рисовал. Или играл на сцене. Артисту ведь тоже легче – он же не называет словами те чувства, которые хочет передать зрителю…»

Димка Зайцев тем временем стремительно набирал популярность. В тональности нового времени городской драмтеатр убрал из репертуара все идеологические спектакли и на два вечера в неделю предоставлял свою сцену студентам театрального. В нескольких постановках Дима играл заметные роли, у него появились поклонницы, а еще на него как-то обратил внимание режиссер местного телевидения и предложил ему стать ведущим молодежной программы. Боря ходил на все Димины спектакли, смотрел передачи, радовался успехам и глубоко – глубже признания самому себе – прятал свою творческую ревность.

Однажды он случайно попал на репетицию самого популярного спектакля с Диминым участием. На главную женскую роль вводили новую актрису, ради нее и репетировали. До этого Борис видел пьесу дважды, и оба раза все было правдой – и Димкин герой, и его чувства! Теперь же в небольшом репетиционном зале, Борис смотрел на своего друга и не мог понять, что происходит – Дима был похож на школьника, которого заставляют произносить твердо заученные, но совершенно ненужные ему слова – что-нибудь, вроде стихотворного приветствия участникам слета передовиков производства. Они сами когда-то «выступали» с таким стихами. Читать следовало с выражением, и пионервожатая подолгу их тренировала, добиваясь точности интонации и правильного выделения ударных слов. Получалось задорно, но картонно. Как сейчас у Димки.