Галина Волчек. В зеркале нелепом и трагическом - Глеб Скороходов

Потом, много позже, через полгода после премьеры, актриса Бетти Фицпатрик, сыгравшая Галину Дмитриевну, побывает в Москве и, посмотрев (в первый же вечер по приезде) «Эшелон» в «Современнике», расскажет:

– Желание нашей труппы достичь абсолютного сходства с «оригиналом» вызывало не одобрение режиссера, а, скорее, иронию.

– Чем лучше Галина Волчек узнавала нас, тем больше исходила из наших собственных возможностей, вела нас к конечному результату иным путем, не насилуя актерскую природу, свойственную нам.

Я не могу сказать, что работалось нам легко. Принцип ансамблевой игры у нас в США не настолько силен, как здесь, в России. Если же Галине Волчек удалось создать редкий – один на тысячу – для американского театра ансамбль, то это было достигнуто напряженным трудом, уникальным сочетанием в ней двух профессий, каждой из которых она блистательно владеет, – режиссера и актрисы (без ее показов мы наверняка не справились бы с ролями), и, что самое главное, – ее умением заразить всех нас стремлением создать целостный спектакль. Никто из нас до сих пор не переживал что-либо подобное: мы обрели новое чувство труппы, при концентрации усилий каждого отдельного актера жили и действовали как дружная, сыгранная спортивная команда, в которой каждый игрок не только чувствует партнера, но и отвечает за него. И хотя многие из нас и раньше были знакомы, оказалось, по-настоящему мы узнали друг друга только при работе над «Эшелоном»…

И вот премьера!

Для режиссера последние перед открытием занавеса часы и минуты – сплошное мученье, связанное с одним: сейчас начнется действие и ты, до того главное действующее лицо, станешь бездействующим.

Здесь же, в Техасском штате, к привычному страху, какой возникает при испытании каждой постановки, добавился новый – страх перед встречей с неизвестным зрителем.

В США премьерных спектакля два: один, первый, так называемое торжественное открытие, гала-представление для избранных гостей по специальным приглашениям, второй – на следующий день, для зрителей, купивших билеты в кассе.

– Какого цвета будет на вас платье в вечер гала-спектакля? – спросила миссис Венс Галину Волчек за неделю до премьеры.

– Какое это имеет значение! – отмахнулась та.

– Значение это имеет огромное. И вообще, представляете ли вы, чем будете заниматься в тот вечер?

– Тем же, чем всегда в день премьеры, – бегать от актеров к осветителям, от гримерных к кулисам, объяснять, проверять, убеждать – до той поры, пока это возможно.

– На этот раз придется заняться другим! – категорически возразила Венс. – Вы будете стоять у входа в фойе, возле столика, и приветствовать наших гостей – улыбкой, взглядом, кивком головы, но не пропустить никого, никто не должен оставаться без внимания. Потом вы вместе со всеми пойдете в зал, а в антракте будете беседовать с друзьями театра, оказывающими нам финансовую поддержку. К концу спектакля вы будете за кулисами, и, когда на сцене появлюсь я и приглашу вас, выйдете на поклоны.

Волчек с актерами театра «Современник». «Вот говорят: столько лет вы не играете. Да я играю столько, сколько никому не снилось, все роли в “Современнике” мои…» (Галина Волчек)

Процедура, продиктованная миссис Венс, – не ее изобретение. Но торжественное открытие спектакля с телевидением, транслирующим только одно событие – съезд гостей, – непривычно и для американцев.

На спектакле в Хьюстоне, этом пятом по величине городе США, гостей собралось превеликое множество, помимо местной знати, из Нью-Йорка и других городов прибыли известные режиссеры, артисты, художники, представители газет и журналов, буквально со всех концов страны. Но не пишущая братия определяла лицо зрителя первой премьеры. Стоимость приглашения на гала-представление почти в десять раз превышала обычную. В приглашении оговаривалась и форма одежды: фрак или смокинг для мужчин, вечернее платье для женщин. И когда к столику, где стояла Волчек, двинулся под прицелом телекамер этот улыбающийся парад мехов и драгоценностей, она, почувствовав, что душа ее уходит в пятки, прошептала переводчице:

– Ну, все, хана!

Она продолжала улыбаться, приветствуя все новых и новых гостей, а сама с ужасом представила, как эти фрачные мужчины и оголенные дамы займут свои места в партере, и на сцене появятся герои «Эшелона» в ватниках и ушанках, голодные, опаленные пожарами, другие люди из другого мира. Какое дело такому залу до их страданий?..

Когда фойе опустело и спектакль начался, Волчек не подчинилась указанию миссис Венс и не пошла в зал. Вконец измученная, она опустилась в кресло.

Через полчаса осторожно вошла в боковую дверь и осталась за шторой. В зале стояла напряженная тишина, как в лучшие дни московского бытия «Эшелона». Американские зрители вели себя точно так же, как московские. И когда в финале Автор начал свой монолог:

– Пожар все сильнее, это горит наш вагон, освещая факелом весь состав, все кусты вокруг, всю землю и всю нашу жизнь. А на фоне пожара смятым табором бегут наши люди – и из самой глубины сцены, медленно, медленнее, кажется, и нельзя, под звуки барабана двинулись в трагическом шествии все герои спектакля – павшие и живые.

Аплодисменты сотрясли зал. Появление на сцене Найны Венс вызвало почти общее «Браво!» Руководителя театра благодарили за смелый шаг – приглашение русского режиссера с русской современной пьесой. Когда же к зрителям вышла Галина Волчек, – зал поднялся с мест и, стоя, приветствовал ее, – случай, по свидетельству журналистов, редкий.

Анализ критических статей, появившихся в ближайшие несколько дней после первой премьеры (статей этих было невиданно много – невиданно даже для привыкших к рецензионному буму американцев) мог бы стать предметом особого и весьма любопытного исследования. Остановимся только на одном: чем привлекла американского зрителя работа Галины Волчек, что заинтересовало их в спектакле?

Если не брать в расчет несколько единичных наскоков, появившихся еще до премьеры, злобных обвинений в пропаганде, то «Эшелон» для американского зрителя оказался спектаклем неожиданным, требующим напряжения – эмоционального и рационального, чтобы воспринять его и оценить. Готовые оценочные клише тут не помогали.

«Галина Волчек и ее актеры в «Алей Тиэтр» создали убедительную постановку. Быть может, главное достоинство «Эшелона» заключается в том, что он заставляет нас задуматься, а как бы наша страна относилась к окружающему миру, если бы в памяти у нас жили бы такие воспоминания?.. И другой возникает вопрос: а как бы мы вели себя, доведись нам оказаться в таком эшелоне?» (Газета «Лос-Анджелес таймс»).

«Счастливо избежавшие ужасов Второй мировой войны, американцы склонны с определенным самодовольством воспринимать чувства тех, кого не отпускает память об этом кошмаре. Если думать о немыслимом, «Эшелон» для американцев стал, быть может, не столько воспоминанием о прошлом, сколько предупреждением против будущего, которого не должно быть» (Журнал «Ньюсуик»).

И пусть одни рецензенты, анализируя спектакль, приходили к выводу, что он наталкивает на мысль о том, как было бы прекрасно, если бы люди могли обнаружить, что все они братья и сестры; другие находили, что в «Эшелоне» возникает образ всех невинных жертв войны, понесенных человечеством за всю историю его существования; третьи полагали, что премьера в «Алей Тиэтр» призвана в основном доказать зрителю, что жить – значит страдать, но выжить – значит преодолеть; признание спектакля, поставленного Галиной Волчек, «ярким образцом культуры советского парода» заключает в себе, пожалуй, главный итог работы режиссера.

…На следующий день после второй премьеры Волчек покидала Хьюстон – самолет вылетал в восемь утра. Гостиничный номер, к которому она не успела привыкнуть, сборы в дорогу: афиша с автографами всей группы, подаренная накануне, на прощальном ужине, ответные сувениры – «Маше от Маши» и «Лавре от Лавры»… Со всеми уже простилась, все уже – к этому привыкнуть, кажется, невозможно – позади. И утренняя тишина – последнее хьюстонское впечатление.

Царапанье, которое явственно шло от дверей номера, было необъяснимо. Когда этот странный звук повторился, Волчек распахнула дверь: в коридоре, прямо на ковровой дорожке, расположились все актеры ее спектакля – каждый с гвоздичкой в руке. Увидев Гальину, они тихо запели:

Порой ночнойМы распростились с тобой… —

покачивая в такт песни цветами…

У трапа самолета ее ждали корреспонденты.

– Последнее интервью в Америке, вы позволите?

– Скажите, – спросил один из них, – если бы вам предложили выбирать одно из двух – или актерство или режиссуру, что бы вы предпочли?

– Если бы мне сказали, – ответила Волчек, – что я никогда не смогу больше играть, – я бы была самым несчастным человеком. А если бы не позволили больше ставить, – я бы не смогла жить.