Рославлев, или Русские в 1812 году - Михаил Загоскин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ступай! – закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. – Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? – продолжал он, обращаясь к лекарю, – Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров… что она… подайте назад мое письмо.
Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику:
– Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь – пошел!
Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд – все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом.
– Что это, барин? – сказал Егор, – никак, из Москвы все выбираются? Посмотрите-ка вперед – повозок-то, карет!.. Видимо-невидимо! Ох, сударь! знать, уже французы недалеко от Москвы.
– Ах, как бы я желал этого! – сказал Рославлев.
– Что вы? Христос с вами! Эх, барин, барин! не хороши у вас глаза: вы точно нездоровы.
– И, врешь! я совершенно здоров; но мне душно… здесь все так тихо, мертво… В Москву, скорей в Москву!.. Там наши войска, там скоро будут французы… там, на развалинах ее, решится судьба России… там… Да, Егор! там мне будет легче… Пошел!..
Егор покачал печально головою.
– Послушайте, Владимир Сергеич, – сказал он, – не приостановиться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар.
– Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит.
– Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит.
Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился.
– Слышишь, Егор? – сказал он, – выстрел, другой!..
– Верно, кто-нибудь охотится.
– Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля?
– Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть – казаки.
С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере[63] с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал:
– Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?
Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам.
– Ну вот, – продолжал артиллерийской офицер, – предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.
– О, в этом вы можете быть уверены! – отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. – Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!..
Офицер улыбнулся.
– Вот так-то лучше! – сказал он. – Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них… И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?
– В Москву.
– Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы.
– Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.
– А если Москву уступят без боя?
– Без боя? Нашу древнюю столицу?
– Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей – то же, что тело без души. Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе.
– Как? Вы думаете?..
– Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию.
– Итак, вы полагаете, что партизанская война…
– Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! – прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, – все ребята беспардонные; сантиментальных нет!
– Неужели вы в плен не берете?
– Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда.
– Без всякого конвоя?
– И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в Москву?
– Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город…
– Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве – расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.
– Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте!
Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом:
– Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!
– Французы! – повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. – Где?..
– Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса.
– Боже мой! – вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. – Боже мой! – повторил он с невольным содроганием. – Я сам… да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..
– И, барин, что об них жалеть! – сказал ямщик, – буяны!.. А кучка порядочная! Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.
– Проезжай скорей! – закричал Рославлев. – Пошел!
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России – Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России – Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои… Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца!