Проклятые - Чак Паланик

Внезапно сам воздух делается сладким, потому что мертвые забрасывают меня леденцами и молочными шариками. В честь меня они устраивают целую сахарную метель из мятных пастилок и рутбирных «бочонков».

Моя армия снова стекается к воротам. Из-за запертых дверей доносится характерный скрежет засовов и цепей. По доле градуса, по волоску две огромные створки распахиваются. Позади меня гремит моя армия, ей не терпится поднять меня могучими жестокими руками и внести, словно победительницу, в осажденный город. Мои орды возьмутся за конфетные сундуки Гадеса. Будут грабить сокровищницы с леденцовыми палочками, коричными конфетами и мятными подушечками.

Врата ада разошлись едва ли на ширину плеч, как в них уже появилась фигура — молодая женщина с красивой грудью и волосами, но в истрепанных поддельных «маноло бланиках». У нее серьги из кубического циркония размером с десятицентовик и поддельная сумка «Коуч». Передо мной стоит Бабетт.

Увидев меня в поясе, на котором болтаются сморщенная мошонка Калигулы рядом с противными усиками Гитлера, да еще окровавленные кинжалы и дубинки, она морщит свой крошечный носик.

― Да, с подбором аксессуаров у тебя всегда было так себе!

Она явно не теряет надежды превратить меня в стервообразную версию раскрашенной Элли Шиди.

Я делаю шаг к ней и спрашиваю:

― Поможешь?

Миллионы, окружающие нас, ждут в задумчивой тишине, пока я достану свернутый анализ полиграфа из набедренного кармана своей окровавленной юбки-брюк. Этот непрочитанный отчет о моих взглядах на гомосексуальный брак, исследования стволовых клеток и права женщин — я кладу его в протянутую руку Бабетт и говорю:

― Так я прошла или как?

Ногтями с потрескавшимся белым лаком Бабетт достает результаты теста из конверта и начинает читать.

31

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Моя мама часто говорила: «Мэдисон, вечно ты на неврозе». В смысле, я постоянно нервничаю. ПО ЛЮБОМУ ПОВОДУ. Вот теперь я нервничаю, что победила. Мое восхождение к власти кажется слишком легким — впрочем, при жизни мне тоже все давалось без особых усилий. И моим родителям: все эти дома в Дубае, Сингапуре и Брентвуде… Послежизнь продолжается. Что-то тут не так, но что именно — понять не могу.

Исчезла прежняя Мэдди Спенсер, девица с благородной осанкой и изысканными манерами. Та милашка стерта с лица земли. Да, верно, я снова за панелью своей телемаркетинговой станции, но наушники сидят на голове криво из-за украшенной жемчугами короны Медичи, а мое поведение навсегда изменилось, то ли к лучшему, то ли нет.

Вместо того чтобы обхаживать хронически больных, дипломатично и непугающе убеждать их в том, что Гадес вполне пригоден для жизни — интересно, можно сказать «пригоден для смерти»? — я начала стращать всех, кто занимается прокрастинацией, всех лентяев, откладывающих собственную смерть. Вместо того чтобы поддерживать и убеждать, мое агрессивное новое «я» разглагольствует перед умирающими, которым не повезло ответить на мой звонок. Да, мне тринадцать лет, я мертвая несовершеннолетка и работаю в аду, но я хоть не скулю и не плачу. А вот мои собеседники слишком привязаны к богатству и успеху, к своим домам, родным и физическому телу. Привязаны к своему глупому страху. Эти умирающие незнакомцы с опухолями мозга четвертой степени и неработающими почками — они целую жизнь самосовершенствовались, тренировали и оттачивали каждый нюанс своей личности, а теперь все их усилия вот-вот пойдут прахом. Честно говоря, они безумно меня раздражают.

Прежняя Мэдисон Спенсер дала бы себе труд подержать их за руку, успокоить и утешить. Но теперешняя желает им залиться слезами и побыстрей сдохнуть.

Изредка подразделение или рота моих павших армий, унаследованных у Жиля де Рэ, Гитлера и Иди Амина, заходит ко мне и умоляет дать им задание, отправить на какой-нибудь великий подвиг, который можно совершить в мою честь.

Чаще меня навещают люди, которым я ’рассказала, как попасть в ад. Недавно умершие, еще пахнущие похоронными гвоздиками и формальдегидом, души-иммигранты в косметике, наложенной шпателем, с уродливыми пышными прическами, какие может сделать только гробовщик (и только труп может вынести). Эти новоприбывшие просто не могут не поговорить о своем ужасном опыте смерти, и я вполуха их выслушиваю, а потом направляю на один из многочисленных сеансов разговорной терапии. Я сама организовала группы надеждоголиков по взаимному излечению в двенадцать этапов. Надо признаться, нашими показателями — максимум выпускников, минимум рецидивистов — гордился бы сам Данте Алигьери. Через несколько недель жалоб и оплакивания утраченных предметов роскоши и неотомщенных обид, а также типичного хвастовства былыми наградами и достижениями большинство людей успокаивается и решает продолжать вечное существование.

Может, мои методы и грубоваты, но мои мертвые друзья не из тех, кто веками будет сидеть в грязных клетках и проклинать свою новую реальность. Покойники, которых я обучаю, оказываются отлично приспособленными и продуктивными гражданами ада. Среди них Ричард Вольк, погибший при лобовом столкновении на прошлой неделе в Миссуле, штат Монтана. На этой неделе он ведет бывшие батальоны Чингисхана собирать сигаретные бычки, которые рано или поздно оказываются у нас, в аду. Или Хейзел Канцелер, умершая от гемофилии две недели назад в Джексонвилле, штат Флорида. Теперь она командует бывшими римскими легионами в их новой миссии: рассадить миллиард розовых кустов на месте Озера Теплой Желчи. Да, проект высосан мною из пальца — ну и подайте на меня в суд. По крайней мере народ будет доволен и занят на зоны, а успех, даже небольшой, улучшит состояние подземного мира. И самое главное, такие задания отваживают всяких прилипал и дают мне сосредоточиться на собственных планах.

Да, может, я и мертвый ребенок, которого задушили во время недопонятой сексуальной игры, но для меня стакан почти всегда наполовину полон. Увы, несмотря на мой оптимизм, Горана нигде не видно. Правда, я не прочесываю ад в отчаянных попытках его найти, даже не подумайте.

Боковым зрением я замечаю идущую в моем направлении Бабетт. В ее белых лаковых ногтях я вижу результаты своего теста на спасение.

В микрофон гарнитуры я говорю женщине средних лет, умирающей в Остине, Техас:

― Вам знакомы разводы в стиле Рино?

Я объясняю, что много лет назад паре достаточно было просто взять отпуск на шесть недель, поселиться в Неваде и подать на развод по-мирному, то есть ни одна сторона не должна обвинять другую. По аналогии я советую женщине сесть на ближайший самолет в Орегон, где легализована помощь самоубийцам. И обратного билета не надо, и к выходным успеет управиться.

― Возьмите номер в каком-нибудь роскошном отеле в центре Портленда, — говорю я, — закажите массаж, а потом попросите у прислуги побольше фенобарбитала. Проще простого! Устройте себе праздник.

Я говорю по телефону, скрестив пальцы, и клянусь, что все это правда. Честное индейское. Мое рабочее место, которое на земле сошло бы за офисный кубик, увешано символами власти: всевозможными орудиями убийства, частями тела и талисманами. Мне в лицо смотрит прикрепленный к пробковой доске, высушенный, как голова мартышки, скальп усиков Гитлера, и он совсем не вдохновляет меня на честность.

Тем временем Бабетт с тестом подходит еще ближе.

Я заверяю умирающую из Техаса, что на столе передо мной лежит ее личное дело. По документам видно: она катится прямой дорожкой в ад уже с двадцати трех лет, когда изменила мужу. Пробыв замужем всего две недели, она вступила в половое сношение с местным разносчиком почты — главным образом потому, что он напоминал ей бывшего любовника. Услышав это, женщина ахает, заходится в кашле, пытается спросить, откуда я это узнала.

К тому же, оказывается, она лишний раз нажала на гудок автомобиля. Согласно божественному закону, объясняю я, каждому человеку в течение жизни разрешается сигналить не более пятисот раз. Хоть один гудок сверх разрешенного числа, независимо от обстоятельств — и ты попадаешь в ад автоматически. Понятно, что всем таксистам прямая дорога в ад. Аналогичный нерушимый закон применяется к выброшенным окуркам. Первая сотня разрешена, но любые окурки, выброшенные за пределами этого числа, вызывают вечное проклятие без надежды на отмену. Женщина, похоже, нарушила и это правило. Все это здесь, в бледной распечатке матричным принтером, черным по белому, вся история ее личной жизни. Бабетт уже стоит рядом, постукивая носком фальшивого «бланика», подчеркнуто глядит на запястье, хотя ее часики «Свотч» давным-давно перестали работать.

Я тяну время. Поднимаю указательный палец, одними губами шепчу «подожди», а в телефон говорю женщине из Техаса, что за те часы, что у нее остались на земле, она уже не успеет сделать ничего такого, чтобы отправиться в рай. Ей нужно подумать о своих близких, перестать перетягивать внимание на себя и позволить людям, которые любят ее, вернуться к собственным коротким, сумбурным, но драгоценным жизням. Да, пусть предупредит их, что нельзя гудеть не по делу и бросаться окурками, но потом пора двигаться дальше.