Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

Хорошо еще, когда старые люди до конца своего на ногах, а если слягут — вовсе беда. Десять лет неподвижно, “без языка” пролежал на соседней улице старый человек, и дочь его не оставила, не отдала в казенные стены. Хотя и могла.

А у нас на улице, недалеко, получилось иное.

Обычная хорошая семья. Хозяина я не помню, он рано ушел. Во главе семьи — Калиниха, грамотная баба, при какой-то должности, на железнодорожной станции, кажется, “кадрами” она там заведовала. У Калинихи замужняя дочь медсестрой работала, зять — электрик, помаленьку и внуки выросли. Калиниха их пристроила возле себя, на станции, один — слесарь, другой — крановщик. Внуками она гордилась. К нам зайдет — рассказывает: “Молодые, но пользуются в коллективе авторитетом. Потому что они…”

Это хорошо. Внуками можно и погордиться. Работали вместе. Ребята армию отслужили, женились. Калиниха помогала им строиться, чтобы своими домами жить. Жаловалась порой, что приходится трудно. Это понятно: зарплаты невеликие, кирпич да “лес” в те годы купить было трудно. Но Калиниха — небольшой, но начальник. Где-то, что-то, но добудет.

Построились. Молодые отделились, но родительский дом оставался для них тем же теплым гнездом. Здесь, возле бабушки и прабабушки, росли внучки — милые светлоголовые девочки-погодки, всегда чистенькие, аккуратные, с голубыми бантами в косичках.

А потом пришла беда. Старая Калиниха слегла от инсульта и уже не поднялась, осталась в постели.

Дочь ее порою к нам заходила, рассказывала: “Лежит… Что же делать…” Мои старики ходили Калиниху проведать, сообщали все то же: “Лежит… На лицо хорошая. Все говорит, понимает. А встать не может. Валентине, конечно, тяжело”.

Валентина — дочь. И теперь все на нее легло: хозяйство, сыновья, которые хоть и своими домами живут, но их не оторвешь; и внучки привыкли возле бабушки. Родители — на работе. Аккуратные девочки, всегда опрятные, с голубыми бантами. Спросят порой: “Можно у вас смородины поесть?” Смородины у нас в палисаднике много. Хватает всем. “Клюйте, — отвечаю им, — на здоровье”.

Валентина была на пенсии, но прежде работала. В большой семье деньги лишними не бывают. Работу пришлось оставить.

Прошел год, другой, третий. Старая Калиниха так и не поднялась, лежала и лежала. Валентина заходила к нам, порой жаловалась: “Привередничает… То — не хочу, другое — не хочу… Трудно с ней”.

Мои старые люди ходили на провед, сообщали: “Хорошая, лицо — ни морщинки… Как королева лежит: наволочка белая, пододеяльник, простыни — все проглаженное. Молодец Валентина”.

Так и шло: год, другой, третий.

Валентина дом вела, муж подрабатывал, он был рукастым: по “электрике” соображал, водяные насосы ремонтировал. Сыновья и снохи работали. А все вместе помогали в делах обычных: огород, хозяйство, немалые хлопоты с недужной бабкой, которой, видимо, не судьба подняться, а сколько она протянет, знает лишь бог.

Шло и шло время. Годы летели. Внучки уже оперялись. Не девочки, но молодые, завидные девки. Невеститься подступает пора.

И вдруг умерла Валентина. У нее было плохо с сердцем. Порой отекали ноги. Она иногда говорила: “Я еще раньше мамы умру”. Вот и нарекла: умерла в одночас.

И так же, считай, в одночас рухнуло все семейство.

Старую Калиниху на той же неделе увезли в “интернат” — больницу для таких, как она. Зять, внуки, жены их наотрез отказались за бабкой ухаживать. Говорят, она плакала, просила оставить ее дома, обещая скоро умереть. Ей не поверили, увезли, потому что… Причин всегда много: работа, домашние дела, дети. А лежачая бабка руки вяжет.

Увезли ее в “интернат” и там же, через три дня, схоронили.

Руки развязаны, живи да живи.

Но с уходом старой Калинихи и дочери ее в большом и вроде ладном семействе все пошло наперекосяк.

Почуяв волю, стал выпивать Калинихин зять. К отцу, на провед, охотно, всякий день заглядывали сыновья. Гуляли… Но недолго. Одного сына жена из дома выгнала, и он подался куда-то, в края дальние. А другой сын умер в один месяц с отцом. Оба, как теперь говорят, от сердца, то есть от дешевого пойла, которое по старой привычке именуют водкой.

Подросшие девчата-погодки остались одни, потому что их родная мама, откушав свободы, подалась куда-то в новый “замуж”, говорят — по любви.

А о девчатах что говорить… Днем и ночью от их двора несется веселая музыка. Там — и конный и пеший. Но корить их да винить рука не поднимается. Помоги им бог.

Слова

Гуляем с внуком Митей. На глухой стене двухэтажного дома, мимо которого идем, обычная для наших дней надпись, крупными буквами — поганое слово. Буквы большие, черные. Полуторагодовалый Митя останавливается, внимательно смотрит на них, потом указует пальцем и вслух, громко “читает”: “Ма-ма!” Я не сразу его понимаю, но потом доходит. Дома, в толстой книжке для малышей, с картинками, на первой странице большими черными буквами написано: “Мама-Папа-Баба-Деда”. Эти слова, взрослыми не раз прочитанные, малыш запомнил и теперь, увидев большие буквы на стене, прочитал: “Мама!” Я его похвалили: “Молодец. Правильно. Мама…” — и вздохнул, подумав, что настанет пора, когда, осилив грамоту, малыш прочитает иное и придется внушать ему, объяснять. Одно утешение: может, мир помудреет. Но вряд ли… Уже не только на заборах, в журналах да книгах такие слова. Телевизор да радио тем же грешат. Ни стыда ни совести…

Вспомнилось не больно давнее. Мама была жива. Утром пришел к ней, она рассказывает: “Я сегодня ночью кричала. Наверное, даже соседи через стенку слыхали. Я нехорошими словами кричала… — с печалью призналась мне мать, опуская глаза. — Такой сон неприятный. Вижу много собак. Их кормят. Кидают им еду, и они все едят. А одна собака сидит отдельно, не ест. И она не будет есть, пока ее не позовут по имени. А имя у нее — нехорошее, ругательное. Собака худющая, еле живая. А никто не хочет ее по имени назвать. Ведь имя — матерное. Мне ее так жалко. Я глядела-глядела, а потом решилась: назову. Набралась духу и крикнула матерное слово. И собака сразу съела кусок. Проглотила и глядит на меня, ждет. Я опять матерное слово крикнула. Она опять кусок съела. И снова глядит на меня. А мне так стыдно… Но ведь жалко собаку. Она худая, голодная. И я через силу, уже плачу, а все равно кричу и кричу слова матерные. И собака ест и ест. Наверное, даже соседи слыхали. Так нехорошо… Что за сон?”

Конечно, сон — странный. Но в этом сне мать моя — как на ладони. Слов непотребных никто от нее в жизни не слышал. В нашей семье, в нашем доме матерщина отродясь не водилась. А уж тем более на работе у мамы: детские ясли да детский сад.

А вот голодную собаку мать пожалела: через силу, со слезами, но кричала грязные слова. Пусть во сне. Но ведь сон — это тоже жизнь.

Сверстники

Городское наше жилье в доме над Волгой. Хороший вид из окна квартиры; внизу — уютный скверик над волжским крутым откосом. Жаловаться грех. Можно в окно глядеть на просторную речную синь, а можно и выйти погулять. Особенно в часы утренние, когда народу немного. Гуляем. Встречаем знакомых. Давно здесь живем, лет двадцать, наверное.

По утрам, в ранние часы, много людей с собаками. К собакам уже приглядываешься, привыкаешь. Тоже — знакомые. Аккуратный маленький пуделек резво и как-то элегантно перебирает ножками, порой оглядываясь на хозяина, такого же аккуратного подтянутого старичка с бородкой. Семейства пекинесов в последнее время что-то не вижу. Приметный был табор: пять да шесть одышливых малых собачек во главе с такой же не больно здоровой хозяйкой. Порою она подолгу сидела на зеленом береговом откосе; собачки ложились рядом.

Много овчарок. Я не люблю их. И хозяева у них скучные. Обычно пожилые, усталые дамы. У мордатых бульдогов почему-то похожие на своих псов хозяева. Такие же складчатые жирные лбы и маленькие покрасневшие глазки.

Нынешний мой рассказ начинается издалека, когда в нашем подъезде объявилась новая собака. Хозяином оказался сосед по подъезду — бывший глава сельского района. В нашем доме их много, бывших да нынешних начальников. Сосед мой — один из них. Обычно по утрам отсыпаются бывшие руководители, говоря: “Всю жизнь до зари поднимались. В пять утра уже где-нибудь на полевом стане или на ферме, с проверкой. Хоть на старости поспать”.

Прежде, по утрам, соседа я не встречал. А тут вижу — идет; в руке поводок, на поводке молодой, упитанный пес, приземистый, с длинным туловом. Тяжелая, к земле опущенная голова, короткие мощные лапы.