Зимние каникулы - Владан Десница

Молодой человек с красивым, открытым и исполненным обаяния лицом, светившимся неукротимым стремлением к радости, он в любом обществе был желанным гостем, везде ему оказывали радушный и сердечный прием. Легкость в общении с людьми приносила ему всеобщие симпатии и открывала перед ним даже такие двери, которые для других студентов оставались наглухо закрытыми. Ему прощали скромное происхождение, потому что в затхлые и мрачные гостиные он вносил струю светлого настроения и своим безудержным жизнелюбием буквально выдворял из них неврастеническую скуку. Со старыми дамами он играл в пикет с улыбкой на лице, а страдающих ломотой в костях «дядюшек» смешил забавным анекдотом. Ловкий, находчивый, предупредительный, сын служителя гимназии из маленького приморского городка, он сумел стать приятнейшим гостем многих аристократических салонов, где без него уже не могли обойтись. Его наперебой приглашали на рауты, балы, охоту. Свою роль сыграло невероятное везение в картах. Он постепенно обзавелся платьем, столь необходимым для светского образа жизни. Подолгу мог гостить в поместьях своих новых друзей. Денежные дела его мало-помалу изменились настолько, что он уже не зависел от скудного содержания, высылаемого ему ежемесячно отцом. Однако, несмотря на свой успех в обществе, он не запускал ученье и сдавал экзамены с небольшим опозданием. И что самое поразительное, его светская жизнь не отвратила от него друзей-земляков, ибо со всеми он был неизменно приветлив, не помнил обид, держался просто и скромно и охотно приходил на помощь каждому, если только это не шло в ущерб его собственным удовольствиям.

Целсо Флорьянович познакомился с дочерью бывшего приморца, который в свое время переселился в Чили, там разбогател на селитре и женился на креолке. Долорес, избалованная дочка переселенца и креолки, с милыми странностями и по-своему сентиментальная, хрупкого сложения, с оливковым лицом и осиной талией, приехала в Европу изучать историю искусства. Владелец селитровых рудников, как говорится, «не жалел денег на воспитание своего ребенка». Помимо экзотической внешности и причудливой смеси двух языков, Долорес привезла с собой два сундука туалетов и шалей, какие якобы носят женщины у нее на родине; в них она танцевала cuecu и cucarachu[30] перед собиравшейся у нее богемно-студенческой компанией, после чего всю веселую братию потчевала mate[31] в расписных грушеобразных тыквах, который тянули через bombille[32].

Раше помнил Долорес в годы своего в общем-то ничем не примечательного студенчества. Он издали смотрел, как она, высоко вскинув голову, проходила под руку с Целсо, и, может быть, бродя тихими улочками в своем балахоне с плеча каноника и грызя каштаны, втайне по ней вздыхал. Флорьянович женился еще студентом и закончил юридический факультет с опозданием в несколько лет. Жили они в той самой живописной мансарде, где висели копья и украшенные разноцветными птичьими перьями рубахи туземцев, в которых она некогда танцевала для него cucarachu. Угрюмый владелец селитровых рудников поначалу противился, не давая согласия на брак, но потом примирился и стал регулярно высылать им суммы, вполне достаточные, чтобы прожить. Закончив университет, Флорьянович вернулся в Далмацию, где в одном приморском городке несколько лет практиковал, неизменно пользуясь щедрой поддержкой старика, а затем получил свое первое место в уездном суде в Ралевацах.

Но и тогда все шло гладко. Целсо по-прежнему преодолевал трудности с невероятной легкостью. Заботы, словно напуганные птичьи стаи, разлетались от небрежного взмаха его руки с крупным топазом на пальце. За Ралевацами последовало еще несколько провинциальных городов. Но, куда бы ни заносила его судьба, он везде умел обставить жизнь со вкусом, со множеством цветов, с какаду в клетках в виде пагоды, с полками, уставленными кактусами, и с занимавшими полкомнаты большими фикусами. Он организовывал пикники, дирижировал кадрилями, устраивал концерты, где старые девы бренчали на рояле и молодые учителя, не совсем забывшие, чему их учили в учительской семинарии, пиликали на скрипках. Словно вихрь, разгонял он сонливость, пробуждая провинциальное чиновничье общество к интересной, достойной жизни, вводил приемы, увеселения, танцы. Среди зимы, в самом сердце Загорья, в каких-то там Ралевацах или Брекановаце, умел он превратить вульгарнейшую общинную управу в красивый танцевальный зал, где словно бы ощущалось дыхание весны — так искусно он был украшен веточками цветущего миндаля, которые несколько дней допоздна мастерил вместе с Долорес и каким-то тщеславным молодым служащим налогового управления или парикмахером-мандолинистом, приклеивая к веткам диких вишен или груш бумажные лепестки. В Ралевацах до сих пор помнят один из устроенных Флорьяновичем «Fête des fleurs en hiver»[33].

На третий год службы в Ралевацах у них родилась крошка Зое. Роды были трудные: Долорес из-за узкого таза три дня промучилась. В последнюю минуту, после тревожных телеграмм, суматохи, ночной гонки в автомобиле, ее доставили в город, где она наконец благополучно разрешилась от бремени.

Жизнь на одном месте надоедала Флорьяновичу, и он употреблял все силы, чтобы вырваться из наскучившего ему города. И Целсо, и Долорес со своей стороны буквально засыпали отчаянными письмами влиятельных знакомых, жалуясь на «совершенно невыносимую» жизнь в такой дыре, и дело, как правило, кончалось счастливо: он получал перевод. И все начиналось сначала: концерты, пикники, танцевальные вечера с котильоном, костюмированные балы и новые разочарования, томительная скука, жалобы, письма и телеграммы — и новый перевод. Каждое лето совершали они поездки по Италии, чтоб увидеть настоящую жизнь и набраться впечатлений и воспоминаний на весь предстоящий год в Ралевацах или Дуброваце. Один день из первого путешествия, еще до рождения Зое, запомнился ему навсегда. В маленьком итальянском городке, усталые от хождений и осмотров, сидели они с Долорес в гостинице на какой-то пьяцце и писали знакомым трогательные открытки. Перед ними величественно возвышался собор в притушенных коричневых тонах, площадь была залита солнцем, и глаза невольно щурились от яркого света. В тени, под слегка колышущимся полотняным тентом, они, словно жучки или ящерицы, естественно и бездумно наслаждались теплом ясного дня. На столе — небольшой кувшин белого вина, легкого, но коварного, жаркое и еще влажный салат с пучком красной редиски. Посреди площади восьмиугольная чесма, почерневшая от воды и обросшая бархатистым мхом, выбрасывала серебристую струю в простершееся надо всем светло-голубое небо — ни облачка, ни птицы, такое бескрайнее и светлое, что казалось, оно никогда не темнеет. Разморенные усталостью, солнцем и вином, они долгими, неспешными глотками пили тот короткий миг, который по какому-то волшебству вдруг остановился. Внезапно Долорес преобразилась, лицо ее просияло: она была беременна и в эту самую минуту впервые почувствовала, как ребенок шевельнулся в ее чреве. Потом Флорьянович довольно часто возвращался мысленно к тому дню; та минута навсегда осталась для него предвестием счастья, видением края, где царит блаженство и где солнце никогда не сходит с неба.

Через пятнадцать лет, проведенных в провинции, Флорьянович был направлен в город, в окружной суд. Дон Педро все еще регулярно посылал им денежные переводы. Они со вкусом обставили квартиру, завели свое постоянное общество, в которое входили морской офицер средних лет и зубной врач с женой-немкой, русская эмигрантка, пожилая барышня с двойной фамилией, дававшая уроки иностранных языков, художник, рисовавший Зое, когда ей было три года, и с которым велись переговоры о новом портрете в бальном платье, учительница музыки, получившая образование в Праге, и, наконец, один иностранный консул, холостяк. Так прошло пять-шесть лет, не замутненных многосложными заботами. В первый четверг каждого месяца они устраивали журфиксы, а субботние вечера вся компания проводила во «Французском клубе», где Флорьянович был одним из основателей и членом суда чести. Зое постоянно брала книги в библиотеке Клуба; по окончании гимназии она собиралась поступить в университет на отделение французского языка и литературы; Флорьяновичу не раз говорили как о деле, уже решенном (хотя сам он об этом никогда речи на заводил), что она получит стипендию французского правительства. Кроме того, Зое училась играть на фортепиано и посещала школу ритмической гимнастики. На одном из вечеров в Клубе Зое играла в скетче Анри Лаведана. Партнером ее был молодой инженер Андре, недавно приехавший в качестве служащего компании «Bauxites réunies» и назначенный техническим директором небольшого бокситного рудника в Драчеваце. Тоненькая и смуглая, вся в мать, она только что распустилась. Правда, личико у нее было совсем детским, а вокруг еще не сформировавшихся губ, беспокойных и изменчивых, словно дрожащая на ветру роза, играла трепетная улыбка. Лоб обрамляли зачесанные кверху волосы, все в мелких кудряшках — ну как есть барашковая шапка. (Эти непокорные волосы она унаследовала от отца, и Флорьянович не без тайной гордости любовался ею на танцевальных вечерах, когда она пудрила вспотевший носик, а кавалер шептал ей комплименты.) С тех пор как она выросла, Целсо и Долорес словно бы расширили свой маленький круг, обретя в ней наперсницу. Они сходились решительно во всем: во вкусах, склонностях, желаниях; называли себя «наше трио», говорили друг другу ласковые слова и придумывали милые прозвища. В семье неукоснительно отмечались все дни рождений и именин. Тогда двое удивляли третьего приятными сюрпризами и подарками. «Мы еще молоды, а у нас уже взрослая дочь. Разве это не прекрасно?» — говорила Долорес мужу, держа его за руки и все еще влюбленно глядя ему в глаза. Она появилась на пороге их счастья, когда им вовсю светило солнце, и вот теперь они втроем славили жизнь, озаренную радостью и счастьем. О крошка Зое! Она была величайшей радостью, сладчайшим восторгом в его жизни! Все в ней было удивительно и бесподобно! Ради нее он готов был на любые трудности, на любые расходы — она того стоила! Никакая обязанность не была ему в тягость, любая жертва доставляла удовольствие. Да и какая это жертва, если даешь цветку те две-три капли росы, которые так нужны ему, чтобы расцвести еще пышнее, до конца раскрыть свою чарующую прелесть? Разве не грешно лишать его самого необходимого? И разве, наконец, не долг отца дать ребенку радость, удовольствие, счастье? Разве мог он экономить, торгуясь с самим собой из-за ее маленьких прихотей, из-за туалетов, которых ей так хотелось! Экономить на крошке Зое, которая даже в самой скромной оправе засверкает ярче всякой другой!.. В понятие счастья теперь входило и чувство долга к своему ребенку.