Амалия и Золотой век - Мастер Чэнь

— Билог, — говорю я. — И сок каламанси.

Кулас чуть добреет. Билог — это такая маленькая бутылочка, как бы «один раз чуть-чуть выпить», помещается в ладони, даже моей. Знаменитый джин «Гинебра де Сан-Мигель» марки «Демонико». На этикетке и правда потрясающий демон, мне уже на третий день в этом городе сообщили, что создал демона давно, в нищей молодости, ныне великий художник Аморсоло, а сегодня его — художника, не демона — отбивают друг у друга все мои новые подруги из Эрмиты, выставляя потом мужьям счет.

Вот наши два билога и приносят, и еще сок маленьких лимончиков — каламанси… Эдди очень хочет выпить, он это вообще-то часто делает, но сейчас ограничивается соком.

Смотрю на этикетку: Сан-Мигель изгоняет дьявола не копьем, как положено, а кривым малайским крисом, а сам дьявол — какая же прелесть, черный, корявый, этакий фантасмагорический жук в хитиновый броне… Может, он такой и есть?

Капитан Кулас гостеприимно кивает на тарелку с чем-то золотистым и закрученным. Да это же испытание для меня: чичарон — свиная шкурка, которую зажаривают до хрусткости и… хрустят. Что я и делаю. Если масло не используется десять раз, то вполне милая и воздушная штука.

Кулас доброжелательно молчит.

— Капитан, — начинаю я. — Ну, дело прошлое — но вы, кажется, хотели на мне заработать. Ведь борьба за народ требует денег, правда?

— А вы как думали, — гнусаво подтверждает он. Ему, кажется, нравится начало разговора, в котором прозвучало это слово — деньги.

— Да-да. Но почему бы вам и правда на мне не заработать. У меня здесь есть одно серьезное дело, и мне не справиться с ним без помощи серьезных людей.

Он морщит лоб, свою мысль мне приходится высказать ему по второму разу, попроще. Дело. Деньги. Я заплачу.

Тут следует, подумала я, сделать паузу, чтобы мысль о деньгах хорошо покрутилась в его голове. И пусть Эдди поможет с переводом.

— Но сначала, капитан, я бы хотела понять некоторые тонкости. Ваше общество «Анак павис» — к кому оно относится? Говорят разное. Ребельдас, коммунистас, сакдалистас… Еще говорят — тулисанес.

Конечно, я не сказала такого слова, как «бандолеро». Тогда я причинила бы ему боль.

— Тулисанес — это прошлый век, — вдруг высказался Эдди. — Почитайте романы Рисаля — у него тулисанес романтические личности.

Мы с Куласом, будучи вежливыми людьми зрелых лет, терпеливо выслушали Эдди и вернулись к нашим серьезным делам. Действительно серьезным — видно было, что нам и следовало начать с выяснения тонкостей политических концепций. Без этого Кулас меня бы не понял.

— Мы не коммунистас, — начал загибать пальцы Кулас. — Коммунистас — это иностранная политика. Сакдалистас — наши друзья, но не мы. Ребельдас — да. Но коммунистас и сакдалистас тоже ребельдас.

— А-а, — сказала я с уважением. — То есть в целом против правительства.

— Гобьерно, — произнес Кулас с непередаваемым выражением. Он, кажется, даже хотел плюнуть на пол. Но передумал.

— Мы против гобьерно. Мы против независимости через десять лет. Хотим независимость сейчас. Против богатых и высоких зарплат, за реформу против бедности. Сакдал тоже этого хочет.

— Так, — подтвердила я.

— В Тондо каждый третий ребенок умирает до школы, — на неожиданно хорошем английском продолжил он (как японский журналист Накамура, выучивший свою речь заранее). — Знаете Тондо? Это вон там, у моря, в Маниле. Пешком всего час. Богатые это знают. Все знают. На Восточном Негросе десять процентов богатых владеют всей землей. У людей нет земли, нет домов в собственности. Да? А, и еще мы против Америки.

Тут Кулас немного устал и повернул голову в сторону Эдди.

— Если после сорок шестого года, когда будет окончательная независимость, нас отрежут от преференций рынка США, страна рухнет, — желчно пояснил мне Эдди, придвигаясь поближе. — Восемьдесят процентов нашего экспорта идет в Америку. Сахар, табак, кокосовая стружка и перламутровые пуговицы. Разорвем соглашение с Америкой о свободной торговле — будет катастрофа.

— Долг, — напомнил ему Кулас.

— Семьдесят два миллиона песо, — сказал Эдди. — Отдаем из тех налогов, которые собираются на американской территории с наших товаров. Сами отдать не смогли бы. Это не независимость.

— Да, — подвел итог капитан Кулас. Видно было, что он относится к этой ситуации серьезно. Эдди снова откинулся на спинку стула, удовлетворенный, поблескивая бриллиантином прически.

— Я понимаю, — произнесла я после паузы. — Моей страной владеют британцы, так что с американцами я не ссорюсь… У меня совсем другая проблема. Сюда приехал один японец. Он пишет какие-то документы. Я хочу на них посмотреть. Хочу понять, что это за японец и что он здесь делает. И что это за документы, и какое отношение они имеют, например, к войне.

Кулас медленно поставил стакан с джином и соком на стол. Он сейчас явно не думал о том, что японцы «тянут руки» к его земле. Он задумчиво смотрел (секунды две) на Эдди и как бы спрашивал его: ты кого предложил мне похитить за выкуп, а? Я же, наоборот, заставила себя на Эдди не смотреть. Могла бы сказать ему: приятно наконец-то познакомиться. Но у нас в Азии люди с детства умеют никогда чересчур не радоваться и не торжествовать, потому что только так ты учишься и не огорчаться.

Капитан Кулас провел ладонью по горлу:

— Этот японец?..

— Да нет же, капитан, наоборот, — он должен жить и вернуться в Токио, надо у него эти документы брать так, чтобы он даже не догадывался. Я просто хочу знать, тот ли это японец, что мне нужен, или есть еще кто-то. Вообще-то их тут минимум два — тех, что меня могут заинтересовать. И это не те, кто продает хало-хало. А люди посерьезнее.

Кулас смотрел на меня вопросительным взглядом.

— Англичане или американцы — это еще ладно, я не хочу, чтобы эти японцы через несколько лет покончили с несчастным Китаем, и… У меня тоже есть моя страна. Моя земля. Она не так уж далеко.

Кулас продолжал молчать.

— Он живет в «Пальме», и бумаги у него в комнате. Наверное, думает, что, поскольку они на японском… Хотя пока не знаю, как эти бумаги путешествуют. Может быть, окончательный документ он куда-то относит, но наброски… Мне нужно все, что есть.

— В «Пальме»? — оживился Кулас. — Ну, их будут у него забирать. Уборщики отеля.

— Так просто?

— Мы им скажем. Так просто. Любой отель. И потом нести их к вам?

— Нет-нет, меня там и близко быть не должно. Вы несете их в одну фотомастерскую, буквально за углом. Там их фотостатируют, вы передаете их обратно, как раз к концу уборки. Это моя мастерская, чтобы вам было понятно.

Кулас шлепнул ладонью по бедру в знак одобрения.

— Ну, а дальше… — продолжила я. — Всякое может случиться. Понадобится помощь. Защита. Но я пока не знаю, что будет дальше. Просто хочется быть уверенной, что всегда есть к кому обратиться.

— Вы можете к нам обращаться, — медленно сказал он. — Нам тут не нужно японцев.

В общем, наша беседа ему на данный момент понравилась. Мы поняли, что оба — за народ.

— А если мне надо будет съездить в провинцию? — заинтересовалась я. — У меня, возможно, будет одно дело с табаком. На севере.

— Ближе к Багио? Где тоже японцы? Конечно. Поможем и там. Когда нужны бумаги?

— Да хоть завтра. И вынимать их следует несколько раз. Он все время что-то пишет.

— Завтра — тоже можно. Лучше послезавтра. Сначала сказать уборщикам.

Как всегда незаметно пришла ночь, глубокие линии на лице главного бандита страны стали черными, они будто двигались в качающемся огне масляных плошек. Эти плошки здесь везде, стоит только отойти от тех кварталов, где сияет электричество; а масло в плошках кокосовое, сладковатое на запах. От него не спрятаться, им пахнет мыло, кремы, тела здешних жителей. Сладкий огонь, подумала я, прищуриваясь на фитилек.

— Спасибо, — сказала я, наконец. — Теперь деньги. Видимо, мне придется платить вам сдельно, этап за этапом… Да! — Я хрустнула чичароновой шкуркой. — Как мы уже говорили, дело прошлое, но все же интересно: сколько вы рассчитывали за меня получить?

Кулас чуть смущенно хрюкнул, но отрицать ничего не стал:

— Ну, много нельзя. Банк. Много снимать — заподозрят.

Он помолчал, потом пояснил:

— Мы вам — никакого вреда. С уважением. А вот если бы эти, из гобьерно, начали бы освобождать — во-от эти на все способны. Да-а-а. Они такие. Стреляют сначала, думают потом.

И, со вздохом, завершил:

— Ну, тысяча песо.

Бедная Лола, а если бы ее и с тысячей заподозрили и решили мне позвонить? Даже притом, что она точно бы ничего не знала про Эдди, а то бы в банке у нее тряслись руки.

— Тысяча песо? — с презрением переспросила я. — Пятьсот долларов? Что ж, за мою японскую историю вы получите больше, наверное. Хорошо бы, чтобы ненамного… Но… Много работы.