Взлет и падение Третьего Рейха - Уильям Ширер

Сидевших на скамье подсудимых оказалось двадцать один. Среди них — Геринг, похудевший килограммов на сорок в сравнении с тем, каким я видел его последний раз, одетый в поношенную форму люфтваффе без знаков различия и, очевидно, удовлетворенный этим, занимал на скамье подсудимых первое место — нечто вроде запоздалого признания его первенства в нацистской иерархии, когда Гитлера уже не было в живых. Рудольф Гесс, некогда, до полета в Англию, человек номер три, с изнуренным лицом, глубоко запавшими глазами и отсутствующим взором, симулирующий потерю памяти, но несомненно сломленный человек; Риббентроп, утративший свою наглость и помпезность, побледневший, согнувшийся, побитый; Кейтель, утративший былое самодовольство; «партийный философ» Розенберг — путаник, которого происшедшие события наконец-то вернули к действительности.

Юлиус Штрейхер, нюрнбергский ярый антисемит, также находился среди обвиняемых. Этот садист, обожавший порнографию, которого я видел однажды вышагивавшим по улицам старинного города и угрожающе размахивавшим хлыстом, очевидно, совсем пал духом. На скамье сидел лысый дряхлый старик, который сильно потел и, злобно уставившись на судей, убеждал себя, о чем мне рассказал охранник, что все они евреи. Был там и Фриц Заукель, босс подневольного труда в Третьем Рейхе. Маленькие глазки-щелочки придавали ему сходство со свиньей. Он, вероятно, нервничал и потому раскачивался из стороны в сторону. Рядом с ним сидел Бальдур фон Ширах, первый предводитель гитлеровской молодежи, а позднее гаулейтер Вены, по происхождению больше американец, чем немец, похожий на кающегося студента, выгнанного из колледжа за хулиганство. Был там и Вальтер Функ — ничтожество с плутоватыми глазками, сменивший в свое время Шахта. Был и сам д-р Шахт, проведший последние месяцы по распоряжению некогда обожаемого им фюрера в концлагере и страшившийся казни, которая могла произойти каждый день. Теперь он пылал негодованием из-за того, что союзники собираются судить его как военного преступника. Франц фон Папен, который более, чем кто-либо другой в Германии, нес ответственность за приход Гитлера к власти, попал в облаву и также оказался в числе обвиняемых. Он выглядел сильно постаревшим, и на его сморщенном как печеное яблоко лице, казалось, застыло выражение старой лисы, которой не раз удавалось выбраться из западни. Нейрат, первый министр иностранных дел Гитлера, представитель старой школы, человек неглубоких убеждений, не отличавшийся щепетильностью, казался окончательно сломленным. Не таков был Шпеер, производивший впечатление человека, наиболее откровенного из всех. В ходе длительного процесса он давал честные показания, не делая попыток снять с себя ответственность и вину. На скамье подсудимых находились также Зейсс-Инкварт, австрийский квислинг, Йодль и два гросс-адмирала — Редер и Дёниц. Был там и Кальтенбруннер, кровавый преемник Гейдриха-Вешателя, который во время дачи показаний отрицал за собой всякую вину; и Ганс Франк, нацистский инквизитор в Польше, частично признавший свою вину и покаявшийся в грехах после того, как, по его словам, вновь обрел Господа, которого молит о прощении; и Фрик, такой же бесцветный на пороге смерти, каким был всю жизнь; и, наконец, Ганс Фрицше, сделавший карьеру в качестве радиокомментатора благодаря тому, что его голос напоминал голос Геббельса, который и взял его на службу в министерство пропаганды. Никто из присутствовавших на суде, включая самого Фрицше, не мог понять, почему он, будучи слишком мелкой сошкой, там оказался, и его оправдали.

Были оправданы также Шахт и Папен. Позднее всех троих немецкий суд по денацификации приговорил к длительным срокам заключения, хотя в конечном счете в тюрьме они пробыли всего неделю.

К тюремному заключению в Нюрнберге приговорили семерых обвиняемых: Гесса, Редера и Функа — пожизненно, Шпеера и Шираха — к 20 годам, Нейрата — к 15, Дёница — к 10. Остальных приговорили к смерти. Риббентроп взошел на помост виселицы в специальной камере нюрнбергской тюрьмы в 1 час 11 минут ночи 16 октября 1946 года. Через короткие промежутки времени за ним последовали Кейтель, Кальтенбруннер, Розенберг, Франк, Фрик, Штрейхер, Зейсс-Инкварт, Заукель и Йодль.

Но Герман Геринг виселицы избежал. Он обманул палача. За два часа до своей очереди он проглотил капсулу с ядом, которую ему тайно доставили в камеру.

Послесловие

Правила гигиены в чумном бараке

Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он далее последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах.

Жизнь Уильяму Ширеру далеко не всегда улыбалась. «Деньги у нас кончились», — гласит первая фраза его дневника за 1934 год.

В 1925 году 20-летним юношей, едва закончив колледж, он уехал из казавшейся провинциальной Америки в столицы блистательной Европы за тем же, за чем спокон века ехали туда тысячи молодых амбициозных молодых людей — покорять мир. Уехал на лето, а вернулся через 15 лет.

Межвоенная Европа и впрямь стоила мессы. То была «эра джаза» и новых форм в искусстве, период бурного экономического роста, время дружбы народов, сексуальной свободы и буржуазных радостей; европейцы старались поскорее забыть ужасы недавней войны и жили в полной уверенности, что миру, благоденствию и развлечениям никогда не наступит конец. В США эти годы назвали «ревущими двадцатыми», во Франции — les annees folles, «безумные годы».

Ширер объездил за лето Англию, Францию и Бельгию. Когда пришел срок возвращаться, а в кармане оставалось лишь двести долларов, взятых в долг, ему неожиданно предложили работу в Париже — репортером европейского издания американской газеты «Chicago Tribune».

В парижском бюро газеты работали тогда многие маститые журналисты. Тем не менее Ширер сумел доказать свою профессиональную состоятельность и спустя три года стал европейским корреспондентом американского издания «Tribune». В этом качестве он освещал беспосадочный перелет Чарльза Линдберга по маршруту Нью-Йорк — Париж, IX Олимпийские Игры в Амстердаме, коронацию первого короля независимого Афганистана Надир-шаха, встречался в Индии с Махатмой Ганди и сумел расположить его к себе. В богемных салонах Парижа он свел знакомство с «потерянным поколением» американской литературы — Хэмингуэем, Фитцджеральдом, Эзрой Паундом и Гертрудой Стайн, которой и принадлежит это определение.

В 1931 году он стал шефом центральноевропейского бюро «Chicago Tribune», поселился в Вене и женился на австрийке Терезе Штиберитц, которую оформил своим помощником. Вскоре с ним произошло несчастье: катаясь в Альпах на лыжах, он лишился глаза. А потом грянула Великая Депрессия (в США она разразилась в 1929 году, но в Европе ее последствия по-настоящему сказались лишь в 1932-м), и «Tribune» закрыла венское бюро. Ширер с женой остались без работы. Семейство уехало в Испанию, год жили на сбережения в Льоретде-Мар (тогда этот средиземноморский курорт на Коста-Брава был просто рыбацкой деревней), Ширер писал роман, деньги таяли. По словам Ширера, это был «самый лучший, самый счастливый и самый обделенный событиями» год в его жизни. Возможно, иной читатель найдет такое сочетание эпитетов парадоксальным. Но журналист оценит его по достоинству — ведь не зря сказано: «Отсутствие новостей — хорошая новость». (Афоризм этот приписывается английскому монарху Якову I.) Но в данном случае журналистское ремесло сродни королевскому: что поделаешь, только плохая новость — в полной мере новость. Нет новостей — не надо никуда мчаться сломя голову, рисковать, обрывать телефон «ради нескольких строчек в газете»; можно спокойно, пусть и с пустым карманом, ждать у моря погоды…

В январе 1934 года, как раз тогда, когда кончились деньги, Ширеру пришла телеграмма с предложением работы от парижского издания «New York Herald». Он поехал, а вскоре нашел место еще лучше, перебрался в Берлин и стал сотрудником телеграфного агентства «Universal News Service», принадлежавшего американскому газетному магнату Рандольфу Херсту. Через три года Великая Депрессия накрыла и медиаимперию. Херст объявил о банкротстве, и агентство прекратило существование. В августе 1937 года Уильям Ширер опять оказался не у дел, но вдруг получил телеграмму, которой суждено было стать перстом судьбы.

Отправителем телеграммы был Эдвард Роско Марроу, шеф европейского отделения «Columbia Broadcasting System» — американской независимой радиовещательной компании, которая удачно заняла новую нишу в информационном бизнесе (ведь 30 — 50-е годы были еще и «золотым веком радио»), совмещая новостное вещание с рекламой, радиодрамами и выпуском грампластинок звезд джаза. Текст депеши гласил: «Не пообедаете ли со мной в «Адлоне» в пятницу вечером?» (Речь шла о знаменитом ресторане французской кухни в берлинском отеле Adlon.)