Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

Почти каждая новость заканчивается фразой «Бояться не нужно ничего, государство сдерживает возможный хаос» и другими репликами, записанными голосом самой Кристины Спутник – всякий раз ей удается найти новую интонацию для одних и тех же слов.

«МГУ отчислил студента из-за просьбы не поздравлять его с 23 февраля. Браво! Житель Новокузнецка предлагал местным бизнесменам покашлять в офисах конкурентов. Вот озорники! Гражданский иностранный самолет нежелательного государства, нарушивший воздушное пространство Российской Федерации, был сбит отечественными истребителями. Жительница Калининграда не смогла взять талончик к врачу, потому что умерла три года назад. Какая драма! Житель Карелии похитил ковш от экскаватора. Вот озорник! Жительница Кузбасса устроила поножовщину, после того как кто-то громко хлопнул дверью в подъезде. Бояться ничего не нужно, государство сдерживает возможный хаос. В Саратове продают шланги для фекалий с названием “На Берлин!”. С годовщиной начала войны!»

3.33

Я вышел в подъезд и уже почти без удивления нашел в почтовом ящике очередной листочек с каллиграфическим почерком: «Знание как расчет, говорит Исаак Сирин, неизбежно порождает страх. Ты не в состоянии всего предусмотреть, и это побуждает к осторожности. Вера перешагивает через расчет. Она видит цель перед собой и шагает к ней по воде, не смотря под ноги. Исаак Сирин говорит: только рискуя, размыкаешь непреодолимые обстоятельства, которые заставляют чувствовать себя ничтожеством. Более того! Именно в вере-риске человек творит как бы из ничего вещи, которые бы не сделал, исходя из осторожности. Мы не потому смертны, что согрешили, а потому грешим, что смертны. Человек грешит от безысходности. Вера, как риск, дает просвет. Она без труда дозволяет разрушительное для себя и говорит: “На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона”. Знание сопровождается страхом. Вера – надеждою. Кто последует вере, тот вскоре делается свободен и самовластен. Он распоряжается всяким тварным естеством, потому что вере дана возможность созидать новую тварь. Она может все производить и из несущего. А у знания нет столько дерзости, чтобы производить то, чего не дано естеством. Так что? Вы выберете знание или веру и риск?»

Я открыл дверь подъезда и вышел в переулок. Я захотел увидеть себя со стороны в новом свете: вот идет зрелый мужчина, у него нетипичная внешность, его лицо выражает благородство, в его глазах читается усталая грусть. Я закурил. Я слушал багатель на миниатюрном переносном проигрывателе из почтового ящика. День стоял как настоящий июльский день. Пыль витала. Листва шумела. На заборе, выросшем у пустыря, кто-то написал зеленой краской: «Идея России – остриженный холм уголовный».

Я присел на бордюр, закурил. Мимо на велосипеде проехал почтальон. «Мой коллега», – тихонько прошептал я и чуть ему поклонился. Ко мне подошел помятый человек в черной форме. Росгвардия.

У него были черные сверкающие сапоги, на которые я тут же уставился. Я перестал быть человеком, лицо которого выражало внутреннее достоинство, стал небритым восьмиклассником, ждущим наказания, за что – не знаю. Вряд ли эти сапоги решат, что это я написал, да я вообще только что вышел. Но я перестал быть тем, кем сегодня проснулся. Внутри меня завыл маленький зверек, например койот, которого нет в фильме «Служебный роман», но почему нет, когда я всегда, еще маленьким, его там слышал – мне грустно без койота, ах как найти койота. Неужели я один его там слышал? Вряд ли гвардеец станет бить маленького меня, я ведь размером как раз с койота, он же невысок. Об этом и многом другом я стал думать, уткнувшись взглядом в черные сапоги.

«В меня смотреть, кому сказал!» – дунуло на меня бешеным зловонным ветром, как на билибинской картинке с Русланом. Меня качнуло от перегара, но я послушно поднял глаза и увидел улыбающееся лицо, шрам на левой щеке, золотой зуб. «Да иронизирую я, ты уж не парься, а то часом обоссышь переулочек нам. Хотел бы стрельнуть сигаретку…» – «Да, – выдохнул мой внутренний пятиклассник. – А я думал, вы хотите указать, что во дворах курить запрещено, или узнать, кто тут зеленкой по стене балуется, это тоже ведь запредельно нельзя». – «А хуй его знает. Теперь все запрещено». Он закурил. «Скоро жить запретят». – «Ничего, – сказал я, расправив плечи, успокоившись, – мы с вами на Марс улетим или на Луну». Он посмотрел на меня внимательно:

– Не поможет.

– Почему?

– Там тоже всё запретят. У меня от этого все в груди переворачивается к хуям.

– Материться тоже нельзя во дворах теперь. Блядь, – добавил я для солидности.

– Хуй знает, как это с нами сделалось. В одних дворах хуи пинали, а теперь вот оно – как лунатики, прячемся и шары друг другу откусываем. И в груди все колышется, блядь, от страдания.

Мы помолчали.

– Я вот было время, в Париж с супругой летал, в Берлин еще. На Берлин, нах! Нормально там эти устроились – разврат кругом, но красиво. А у тебя баба есть?

– Нет у меня никого. Я холостякую.

Помолчали. Еще помолчали.

– А вы остатки Нотр-Дама видели?

– Чего?

– Ну, собор такой древний.

– Со шпилем, что ли, из Англии?

– Понимаете, этот собор как будто дыру загораживал собой. А когда он сгорел, стало ясно: все пустота и мы все в ней внутри.

Он снова посмотрел на меня внимательно.

Еще помолчали.

– Тяжко тебе с этим шнобелем? – спросил он зачем-то.

– Да я привык.

Мы еще немного повздыхали и пошли на хуй оба – полиция со своим народом.

Я прошел несколько шагов, когда он меня окликнул: «А ты на Луну, что ли, всерьез собрался, шнобель?» Я снова вспомнил о койоте, пытался что-то ответить, но гвардеец сплюнул и пошел вниз по переулку.

1.14

Дорогой Миша!

Ужасно давно от тебя не получал писем! Что это значит? Уж не заболел ли ты? Ждал-ждал с самого начала января и не хотел писать тебе, не получивши от тебя предварительно письма, но в конце концов надо же знать что случилось. Два слова о себе: жив и здоров.

В этом месяце написал о пересмотре своего дела вновь.

Зима стоит мягкая, морозов нет –4 °C, но за последние дни метель. Скучище. Читать – осточертело. Изредка занимаюсь языком. Общество хоть и приличное, но тоже надоело.

Жизнь идет как-то машинально день за днем, так кажется довольно однообразно, но между тем январь уже прошел. Ну, вот, коротенько пожалуй, и всё о себе. Как живут родители в деревне? Что там у