Чистая сила - Михаил Иманов

— В них было еще что-то?

— В общем, нет, только… Петр мне указал на одну фразу, там было… ну, там было так: «Ты забрал все ценное, что было у меня, и оставайся с этим, ты все равно останешься бедняком». Как-то так. Я на это не обратила внимания, но Петр сказал, что это деньги. В другом письме…

— А сколько же их было?

— Два. Он мне показывал два. В другом письме была такая же, примерно, фраза, только вместо «ценное» стояло «ценности». Мне Петр на это и указал. Но я не видела ничего в этом особенного. И потом, может быть, она просто описалась? Письма были такие нервные. Но он мне сказал, что это деньги. Он мне сказал, что это большая очень сумма, что мать их отдала тому человеку как бы на сохранение, но он не вернул. Или что-то такое. Я не знала, что думать, и я не была готова. Я не могу сказать, что мне было все равно, но эти деньги, если это правда, они мне были не нужны, то есть нужны, конечно, но все это было так странно и запутанно — мать мне никогда ничего подобного не говорила (я имею в виду, что у нее не могло быть очень большой суммы; и дед мой был небогат). И если этот человек мог быть моим отцом, то… Но вы понимаете, что мне трудно было поверить. Но он меня убеждал очень, говорил, что этот человек… что он страшный человек, и он заслуживает наказания, и он, Петр, посвятит этому жизнь, и он все равно доберется до этого человека, и почти уже добрался, и ему нужна моя помощь. Он так горячо говорил, что умеет, что я… Нет, я не могла верить еще (я хочу сказать, что не могла так сразу), но он так говорил… И нужно знать мою жизнь, чтобы понять. А я жила одна с дочерью, понимаете, совсем одна, а мне уже не так мало за тридцать. И не то чтобы я имела, как говорят, виды, но — все-таки. Это длилось долго, около месяца. Нет, он не жил у меня, он остановился в гостинице. Правда, я ему помогла. Нет, не так. Он все-таки был необычным, не как все. В нем было действие, он весь был из действия как бы. Вам, может быть, смешно, но если бы… если бы он, например, жил бы в другое время или если бы для него сложилось все так, что он мог бы, все бы мог. Но вы, может быть, понимаете. А что я? Жила себе: дом — работа, работа — дом.

Она подняла голову, и во взгляде ее вдруг выразилась гордость.

— Я не боюсь сказать — он настоящий мужчина. И если в нем есть плохое, то потому, что он… многое может. Да, он все может. Конечно, если на него смотреть, то он… как шут, он это любит. Но это маска, потому что он выше.

— Выше кого? — не удержавшись, вставил я.

— Вообще выше.

— Значит, выше всех.

Я совсем не ожидал такого поворота. Я мог думать, что она не захочет говорить со мной, мог думать, что прогонит, даже что высмеет — и это мог предполагать. Неожиданностью была ее внезапная откровенность, этот рассказ, эта ее тайна. Зачем? Для чего? Что она от меня хочет? Не могло же того быть, чтобы она так тонко решила надо мной посмеяться? Нет, не могло. Но что тогда? Что же получается: «Я пришел вам помочь». — «Спасибо». — «Прекрасно, начинайте», и — «Он настоящий мужчина», и — «Он все может», и — «Он выше всех».

Я стал говорить себе: «А чего я ожидал? Что она бросится мне на шею? Скажет: спаси и защити? Или: я с первого взгляда… Быстро же я забыл свои собственные рыцарские выражения! Или это только «выражения» и были?» Я стал говорить себе, что, в конце-то концов, я пришел по делу, что если я и ожидал большего, то есть другого, и не дождался, то это совсем не значит, во-первых, что я должен это показывать, а во-вторых, следует идти до конца. А если уж на то пошло, то надо и повоевать. Дело же так или иначе проясняется. Нет, не проясняется, скорее, усложняется, но все-таки это уже что-то. И потом — какие я могу предъявить права? Никаких. Опять получается: «люблю — помогу, не люблю — оставайся так, без помощи».

Это я сумел себе объяснить отчетливо. Сумел. Но внутри-то, там, под самым… Там было совсем другое. И понятно, что другое, потому что пришел я совсем не по «делу», а все «выражения» если и не были ложью, то… И потом — тянула же она меня тогда, в беседке, за рукав! уводила же! и были же в ее голосе не одна только благоразумность! Это был главный пункт: что она сама, первая. И хотя я тут же понимал, что нельзя все сводить на это, что даже и не честно с моей стороны все сводить на это, но, однако, ничего я поделать с собой не мог и — сводил.

Но не говорить же ей сейчас, что я не могу такое слушать, что совсем не за этим пришел и если бы все сразу объяснилось, то никакого бы мне дела до «дела» не было. Но я, скрепя сердце, а скорее скрипя им, сказал:

— Ну хорошо, пусть будет выше, но…

— Я этого не говорила, — перебила она, и жестокая настойчивость прозвучала в ее голосе.

— Ну хорошо, — как можно мягче сумел согласиться я. — Вот он к вам приехал, письма показал, все это дело, и прочее. Только ему зачем? Предположим, что письма попали к нему, предположим, он понял о деньгах, но вас-то зачем ему разыскивать? Только чтобы помочь? Или чтобы наказать человека, о котором он почти ничего не знает. Или…

— Нет, нет, — очень живо перебила меня Марта и даже рукой отрицательно закачала. — Нет, он не для меня. То есть и для меня, но тот человек, он… он был знаком с его матерью, с матерью Петра. Он у них жил. Это было до войны еще. Потом он уехал, на фронт, а потом, когда вернулся, там что-то произошло.

— Что?

— Я не знаю точно. Петр мне говорил, что не может всего рассказать, потому что это… плохо для его матери. Ну, как бы вам сказать, задевает ее. Она уже умерла. Только то он говорил, что этот человек, он долго, до самой смерти матери Петра, каждый месяц посылал ей деньги, переводы, но мать не тратила, и эти все деньги целы. Петр говорил, что тот хотел откупиться, что там была история… нехорошая.

— А письма? Откуда же он взял письма?

— Письма? Так это же очень просто. Он у них жил, и когда на фронт уехал, то от них же. Наверное, моя мать знала только этот адрес.

— А он, Ванокин, он вам конверты показывал?

— Зачем?

— Как же зачем? Там должна быть фамилия этого человека. Как его фамилия?

— Не знаю. Мать его в письмах просто Володей называет.

— Но фамилия-то должна быть на конверте.

— Нет, конверты он мне не показывал. И он говорил, что фамилию его не знает.

— Как же он не знает, если было письмо? Кому же ваша мать их адресовала? И как он тогда вас разыскал? Послушайте, Марта, на конверте был обратный адрес — должен был быть.

— Наверное.

— Как же наверное? Он был. Иначе как бы вас Ванокин разыскал. Он же через Казахстан разыскивал?

— Наверное, я не знаю.

— И вы что — у него не спрашивали?

— Нет. Но все это было так неожиданно, и… я не знаю.

У меня было такое ощущение, что я иду по следу.

— Ну хорошо, — нетерпеливо сказал я, — тогда вы смутились, и прочее. Но потом — ведь прошло, как вы говорите, полтора года.

— А-а, — протянула она, и в голосе ее уже было «особое» выражение, — потом было другое… Он тогда уехал, а потом приезжал. Вы понимаете? Он когда в другой раз приехал, то уже у меня… остановился. И потом, — сказала она без всякого перехода, — ему трудно. Он рос без отца. Тоже. Потом так получилось, что он несколько лет не жил с матерью, а жил у тетки. И вообще, если человека обвинять, то нужно сначала разобраться.

— Вот я и разбираюсь.

— А почему?..

— Подождите, Марта, прошу вас, — настойчиво продолжал я. — Положим, он вам конверты не показывал, фамилию не называл, но он-то сам должен знать? Если этот человек жил у них, то он хотя бы видел его, а следовательно…

— Не видел. Я же говорю вам, что он у тетки жил.

— Как? В это самое время, когда этот человек…

— Да, в это самое время. А потом, когда Петр стал взрослым, он тоже не жил с матерью. Знаете, он много скитался и много повидал. Он и артистом был.

— В этом я не сомневаюсь, — вставил я и быстро продолжил, чтобы она не успела меня перебить: — Ну, а сейчас, зачем сейчас он вас вызвал? И что должно «решаться днями»? А?

— Сейчас? — повторила она задумчиво и как бы отстранение и, помолчав и словно решившись на что-то, медленно, но четко выговорила: — Сейчас уже ничего не будет.

Она подалась в мою сторону и, слегка прищурив глаза, так, как если бы рассматривала что-то на моем лице, прошептала:

— А вам все это зачем? Для вас какая во всем этом выгода? Я вам рассказала. А только я все ждала, что вы прервете, что вам стыдно станет. А вам не стало. Нет — вы факты выуживаете, вам  ф а к т ы  требуются. Всем что-то требуется, никто просто так не может.

— Марта! — выговорил я как можно осторожнее.

— Нет, — она покачала головой, — я вам еще что-нибудь расскажу. Что-нибудь поинтимнее, чтобы вам еще интереснее было… меня жалеть. Вы ведь пришли меня жалеть? Вот я вам и помогу. Я вам еще расскажу. Я вам все расскажу — мне ничего не стыдно.

— Марта!

— Почему же, — она не слушала меня, — почему же и не рассказать хорошему человеку. А вот я вам скажу, как я его любила, как мне жизни не было, когда он уезжал надолго. А ведь он уезжал. Да, он там своей жизнью жил, у него там женщины были. А я ждала: я его проклинала и плакала, плакала и проклинала. Я себе говорила, что на порог его не пущу. А он приезжал — и пускала. И дочь к свекрови уводила, чтобы ему было удобно. Вы это хотите знать? Или это не факты? Да знаете ли вы… Что вы меня спрашиваете, для чего он меня вызвал и почему я побежала? Да знаете ли вы, что я от всего бы отказалась, от дочки, может быть, отказалась бы, я бы… Да какая мне разница, что он здесь задумал! Пусть он хоть ограбление задумал, пусть хоть что — мне-то какая разница?