Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

только в самых неизбежных случаях. Вечера же, свободные от обязательных выездов во дворец и к другим сановникам, Артемий Петрович проводил до глубокой ночи y себя в кабинете за чтением и подписыванием служебных бумаг или же в откровенных беседах со своими «конфидентами».

Прислуживая беседующим, Самсонов невольно и вольно перехватывал на-лету обрывки этих бесед, и все более знакомился таким образом с личными воззрениеми и характером своего господина.

XI. Макиавелли и иуда-предатель

— Дивлюсь я тебе, Артемий, — заметил однажды Еропкин, который, как брат второй жены Волынского, был с ним на «ты»: — как это ты, скажи, доселе еще не перегрызся с Бироном и Остерманом и словно даже ладишь с ними…

Артемий Петрович пожал плечами.

— Либо с волками выть, либо седену быть, сказал он. — Что станется с нашей матушкой Россией, если я перегрызусь с ними? Россию они седят, а мною закусят. По-неволе обращаешься к методе Макиавелли, и делаешься, когда нужно, глух и нем.

— Но оба: и Бирон, и Остерман не упускают случая клеветать на тебя.

— Клевету любят, клеветников презирают. На днях еще я так и сказал государыне: "оправдываться, ваше величество, я считаю для себя унизительным, да и напрасным: правда говорит y вас здесь, во дворце, таким тихим и робким голосом, что до ваших ушей слова ее, все равно, не доходят".

— Однако, Артемий Петрович, это уже вовсе не похоже на Макиавелли! — воскликнул один из собеседников.

— О, кабы я был Макиавелли! большая часть людей ведь недалеки и упрямы, а упрямого человека, все равно, не переупрямишь, не переубедишь. Упрямство — шестой орган чувств y тех, y кого слабы остальные чувства. Лезет этакий упрямец правой рукой в левый рукав кафтана, — ну, и пускай. Сам бы потом уж заметил, опомнился. А я вот, нет-нет, да и ляпну: "куда, дурак, лезешь!" Ну, он из амбиции на зло еще полезет дальше и оборвет всю подкладку, а то и самый рукав. Да, будь я Макиавелли!..

"Макиавелли… Макиавелли…" — повторял про себя Самсонов, тщетно отыскивая в своей памяти это незнакомое ему имя. А на другой день, улучив минуту, когда старший из секретарей Артемие Петровича, Яковлев, был один в кабинете, он спросил его: кто такой — господин Макиавелли?

Яковлев на него и глаза выпучил.

— Да ты, братец, от кого слышал его имя?

— Вечор Артемий Петрович с приетелями поминали об нем, словно бы о великом хитроумце.

— Да, такого другого хитроумца поискать!

— А что он, здешний или москвич?

Яковлев расхохотался.

— Не здешний он и не москвич, а разумник всесветный, родом же итальянец и жил слишком двести лет до нас. Столь мудрого государственного мужа еще не бывало, да вряд ли когда и будет.

— Так не его ли поучение наши господа вместе по вечерам и читают?

— Весьма возможно. Ну, да все это, братец, не твоего лакейского ума дело! — спохватился тут секретарь. — Ступай.

Догадка Самсонова была совершенно верна. Волынский и его сообщники сообща изучали и обсуждали политические сочинение Макиавелли (1469–1527), особенно его знаменитое "Il principe" ("Правитель"), а также сочинение голландца Липсие (1547–1606) и некоторых менее известных политиков Западной Европы. Одни сочинение читались в русском переводе (как напр. "Политические учение" Липсие в переводе или, точнее, в переделке иеромонаха Кохановского), другие — в оригинале; причем, за недостаточным знанием Волынским иностранных языков, его шурин Еропкин переводил прочитанное тут же по-русски. Татищев в свою очередь знакомил приетелей с своей рукописной еще тогда "Историей Российской", которая, указывая на "повреждение нравов" русского народа, давала возможность проводить параллель между русским государством и иностранными.

Слыша эти чтение и рассуждение по их поводу только мимолетно и урывками, Самсонов, при своем научном невежестве, не мог, конечно, вынести из слышанного сколько-нибудь ясное представление о том, что так занимает собеседников. Но, обладая наблюдательностью и природною сметкой, он догадывался, что эти горячие прение происходят не-спроста.

— Вот как польские сенаторы живут, заметил однажды Волынский: — ни на что не смотрят, все-то им можно. Сам круль их не смеет ни чего сделать польскому шляхтичу; а y нас что? Всего бойся, даже за доброе дело берись с опаской да с оглядкой, а вернее вовсе за него не приступай. Отчего все наше неустройство? — От того, что сильные мира сего не знают узды своему произволу. Двор и барство безмерно роскошествуют, тратят не свои только, но и казенные доходы безотчетно, как воду. А купечество притесняется, раззоряется; крестьяне изнывают под непосильными работами и незаконными поборами; законы наши противоречат один другому. Не даром y народа сложилась пословица: "закон — что паутина: муха завязнет, а шмель проскочет". Судьи наши крючкотворствуют в пользу того, от кого им больше посулов. Ох уж эти посулы!

— Грех сладок, а человек падок, — отозвался один из приетелей. — Однакож и этакий грешник охотно поможет ближнему в беде. Душа y русского человека все же еще не совсем заглохла.

— Душа, а не совесть. Совесть y большинства — что палка: когда нужно, он на нее упирается, а когда ее не нужно, он ставит ее в угол. Испортились мы теперь, русские люди: мы друг друга едим и сыты бываем!

— Все от нашего великого невежества и скудоумие.

— От невежества — да, но не от скудоумие. Русский человек от натуры ни мало не скудоумен. Оттого-то y меня сердце так и сосет обида. Первее всего нам должно просветить себя от темноты: для воевод и прочих гражданских чинов нужна высшая школа — университет; для духовенства — духовная академие; для разночинцев — низшие школы; для крестьян — школы грамотности.

— Но ведь вы, Артемий Петрович, еще года четыре назад подали в генеральное собрание кабинета министров свои препозиции об экономических нуждах России?

Волынский глубоко вздохнул и поднял глаза кверху.

— Подал, — и все как в воду кануло: самовластью куда поваднее в мутной воде рыбу ловить. Так вот, господа, дабы обуздать самовластье, мною составлен ныне генеральный прожект на иной фасон. Шляхетство должно быть тоже допущено к участию в управлении государством по свободному из своего корпуса выбору. В верхнюю палату — сенат — выбирались бы люди фамильные, родословные; в нижнюю палату — от шляхетства среднего и низшего… {Кроме своего генерального проекта о новом государственном строе, Волынским было написано еще несколько рассуждений: "О гражданстве", "О дружбе человеческой", "Каким образом суд и милость государям иметь надобно" и другие.}

— Прости, мой друг, — прервал Артемие Петровича Еропкин. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то некий обманчивый фантом? Где мы