Дитя человеческое - Филлис Джеймс

— Не я выбираю название курса.

— Разве? Странно. Мне казалось, что именно вы. Думаю, вам следует настоять на выборе названия для своих же собственных лекций.

Я не ответил, поскольку почти не сомневался, что он прекрасно знал — я вел этот курс за Колима Сибрука. Но если и не знал, у меня не было намерения просвещать его.

После минутного молчания, которое, похоже, ни его, ни Кэткарта не стесняло, он продолжил:

— Я и сам не прочь записаться на один из таких курсов для взрослых. По истории, не по литературе. Но я бы выбрал не викторианскую Англию. Я бы пошел еще дальше, к Тюдорам. Меня всегда восхищали Тюдоры, особенно Елизавета Первая.

— А что вас привлекает в этом периоде? — спросил я. — Насилие и величие, триумф их достижений, поэзия с примесью жестокости, проницательные умные лица над круглыми жесткими воротниками, великолепие двора, державшегося на пытках и дыбе?

Казалось, Ролингз с минуту размышлял над вопросом, а затем произнес:

— Я бы не сказал, что век Тюдоров уникален своей жестокостью, доктор Фэрон. В те дни умирали молодыми и, смею заметить, большинство — в муках. Каждый век жесток по-своему. А уж если говорить о боли, то смерть от рака без обезболивающих средств, которая была участью человека на протяжении большей части его истории, куда более мучительна, чем любая пытка, придуманная Тюдорами. Особенно для детей, вы не считаете? И какова цель их страданий?

— Возможно, — сказал я, — нам не следует брать на себя ответственность и утверждать, что у природы есть какие-то цели.

Он продолжал, будто и не слышал:

— Мой дед — он был одним из проповедников адского огня — считал, что во всем есть свой смысл, особенно в боли. Он слишком поздно родился, наверное, в вашем девятнадцатом веке он был бы счастливее. Помню, однажды — мне тогда было девять — у меня очень сильно заболел зуб и начался абсцесс. Я молчал, потому что боялся зубного врача, но однажды ночью проснулся в страшных муках. Моя мать сказала, что мы пойдем на прием к врачу, как только он начнется, но до утра я пролежал, корчась от боли. Дед пришел проведать меня и сказал: «Мы еще можем кое-что сделать, дабы облегчить малые страдания этого мира, но бессильны перед вечными страданиями мира грядущего. Помни об этом, мальчик». Он выбрал самый подходящий момент. Вечная зубная боль! Что могло быть страшнее для девятилетнего мальчика?

— Или для взрослого, — заметил я.

— Ну, мы отказались от этих верований, если не считать Шумного Роджера. Похоже, что у него все еще есть последователи. — Ролингз с минуту помедлил, словно предался размышлениям о тех громах и молниях, которые обрушивает на людей Шумный Роджер, и, нисколько не изменив тон, продолжал: — Совет обеспокоен — возможно, более подходящее слово «озабочен» — деятельностью неких людей.

Он помедлил, наверное, ждал, что я спрошу: «Какой деятельностью? Каких людей?»

— Через полчаса, — сказал я, — мне нужно будет уехать. Если ваш коллега хочет обыскать дом, ему, вероятно, лучше сделать это сейчас, пока мы разговариваем. У меня есть одна-две вещицы, которыми я дорожу, — ложки от чайницы в застекленном георгианском шкафчике, стаффордширские, викторианских времен юбилейные статуэтки в гостиной, парочка первых изданий книг. В других обстоятельствах мне бы полагалось присутствовать при обыске, но я всецело доверяю кристальной честности ГПБ.

Произнося эти последние слова, я посмотрел Кэткарту прямо в глаза. Он даже не моргнул.

Ролингз сказал с легкой ноткой упрека в голосе:

— Ни о каком обыске речь не идет, доктор Фэрон. С чего вы взяли, что мы хотим произвести обыск? Что мы должны искать? Вы не подрывной элемент, сэр. Нет, это просто беседа, консультация, если хотите. Как я уже сказал, происходят вещи, которые вызывают некоторую озабоченность Совета. Этот разговор, конечно же, сугубо конфиденциальный. Эти проблемы не доведены до сведения публики газетами, радио или телевидением.

— Совет поступил весьма разумно, — согласился я. — Возмутители спокойствия, если допустить, что они у нас есть, подпитываются за счет гласности. Так зачем же им ее предоставлять?

— Вот именно. Правительствам потребовалось длительное время, чтобы осознать, что нет необходимости муссировать нежелательные новости. Не озвучивайте их, и все.

— И что же вы не показываете?

— Маленькие инциденты, сами по себе не важные, но, вероятно, являющиеся свидетельствами заговора. Последние две церемонии «успокоительного конца» были нарушены. В утро церемонии, всего за полчаса до прибытия обрядовых жертв — возможно, «жертвы» не слишком подходящее слово, давайте лучше скажем «жертвующих собой мучеников», — пристань взорвали. — После небольшой паузы он добавил: — Но и «мученики» — тоже чересчур сильное слово. Пусть будет так: до прибытия потенциальных самоубийц. Они очень огорчились. Террорист — мужчина или женщина — все сделал довольно точно. Еще тридцать минут, и старики умерли бы значительно более зрелищной смертью, чем планировалось. По телефону было получено предупреждение — молодой мужской голос. Но слишком поздно: все, что удалось сделать, — это удержать толпу подальше от места происшествия.

— Весьма неприятное осложнение, — заметил я. — Я ездил посмотреть на церемонию примерно месяц назад. Пристань, с которой производится загрузка судна, можно соорудить, как мне кажется, довольно быстро. Не думаю, что этот конкретный преступный акт должен был задержать проведение церемонии «успокоительного конца» более чем на день.

— Как вы выразились, доктор Фэрон, это действительно всего лишь неприятное осложнение, но не следует преуменьшать его значения. Что-то уж слишком часто в последнее время случаются такие неприятные осложнения. А еще появились листовки. Некоторые из них прямо касаются обращения с «временными жителями». Последняя из групп этих жителей, в которую входили шестидесятилетние старики, в основном больные, подлежала насильственной репатриации. И опять на причале произошли достойные сожаления сцены. Я не утверждаю, что между этой стихийной вспышкой и распространением листовок есть какая-то связь, но, весьма вероятно, это нечто большее, нежели совпадение. Распространение политических материалов среди «временных жителей» незаконно, но мы знаем, что в лагерях раздавались подрывные листовки. В других листовках, которые доставлялись в частные дома, говорилось о плохом обращении с «временными жителями», об условиях содержания на острове Мэн, о принудительном тестировании спермы и о том, что диссиденты, очевидно, считают отсутствием демократии. В последней листовке все это объединено в общий список требований. Вы, случайно, ее не видели?

Ролингз потянулся к черному кожаному кейсу, положил его себе на колено и, щелкнув, открыл. Он исправно играл роль доброго дядюшки, случайно зашедшего в гости и не очень уверенного в цели своего визита, и я был почти готов к тому, что он будет долго и безуспешно рыться в своих бумагах, прежде чем найдет ту, которая нужна. Однако он удивил меня, отыскав ее немедленно.

Протянув мне листовку, Ролингз спросил:

— Вы не видели таких раньше, сэр?

Я бросил на нее взгляд и ответил:

— Да, видел. Одну такую листовку просунули мне в дверь несколько недель назад. — Что-либо отрицать было бессмысленно. ГПБ почти наверняка знает, что листовки распространялись на Сент-Джон-стрит, так почему же мой дом оказался обойденным? Перечитав листовку, я вернул ее обратно.

— Кто-нибудь из ваших знакомых получал их?

— Насколько мне известно, нет. Но думаю, их распространяли довольно широко. Мне это не было настолько интересно, чтобы наводить справки.

Ролингз изучал листовку, словно видел ее впервые.

— «Пять рыб». Изобретательно, но не слишком умно. Полагаю, нам надо искать группу из пяти человек. Пять друзей, пять членов семьи, пять коллег, пять соучастников заговора. Должно быть, они позаимствовали идею у Совета Англии. Удобное число, не правда ли, сэр? В любом споре оно всегда дает возможность иметь большинство. — Я не ответил, и Ролингз продолжил: — «Пять рыб». Наверняка у каждой есть кодовое название, вероятно, основанное на имени, — так их легче запомнить. Хотя «А» — трудная буква. С ходу я даже не могу вспомнить название рыбы, начинающееся на «А». Возможно, ни у одного из заговорщиков в инициалах нет буквы «А». На «Б», полагаю, можно взять белугу, а на «В» и вовсе не трудно найти название — вьюн. На «Г» — горбуша. С «Д» труднее. Хотя, конечно, я могу ошибаться, но, мне кажется, они не стали бы называться «Пятью рыбами», если бы не придумали соответствующего названия рыбы для каждого члена банды. А как по-вашему, сэр? С точки зрения логики, а?

— Оригинально. — Интересно понаблюдать за мыслительными процессами ГПБ в действии. Такая возможность могла появиться у очень немногих граждан — по крайней мере у немногих из тех, кто находится на свободе.