О психоанализе - Карл Густав Юнг

Некоторые пациенты следят за анализом с величайшим интересом, но в их состоянии не наблюдается никаких улучшений; они продолжают активно продуцировать фантазии, хотя вся предыдущая история невроза, даже самые темные его уголки, казалось бы, изучены самым доскональным образом. Аналитик, придерживающийся исторического взгляда, может легко прийти в замешательство и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это как раз те случаи, которые я имел в виду раньше, когда говорил, что речь идет уже не об анализе исторического материала, а о действии, о преодолении инфантильной установки. Исторический анализ снова и снова показывает, что пациенту присуща инфантильная установка по отношению к аналитику, но ничего не говорит нам о том, как ее изменить. До определенного момента этот серьезный недостаток переноса проявляется во всех случаях. Постепенно выяснилось даже, что та часть психоанализа, которую мы обсуждали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна с научной точки зрения, но на практике гораздо менее важна, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором пойдет речь ниже.

Прежде чем подробно остановиться на этой особенно важной части анализа, я бы хотел обратить внимание на параллель между первой стадией психоанализа и неким культурным институтом. Разумеется, я говорю о религиозном институте исповеди.

Ничто не делает людей более одинокими и более отрезанными от общения с другими, нежели обладание тщательно скрываемой и ревниво охраняемой личной тайной. Очень часто именно «греховные» мысли и поступки разобщают людей и отдаляют их друг от друга. В таких случаях исповедь часто оказывается подлинным спасением. Огромное чувство облегчения, которое обычно следует за исповедью, можно приписать возвращению заблудшей овцы в человеческое общество. Мучительные чувства нравственного одиночества и обособленности исчезают. В этом и заключается главная психологическая ценность исповеди.

Кроме того, благодаря переносу тайны и всех бессознательных фантазий, лежащих в ее основе, между пациентом и отцом-исповедником возникает нравственная связь. Мы называем ее «трансферентным отношением». Любой человек, имеющий психоаналитический опыт, знает, насколько возрастает личная значимость аналитика, когда пациент может доверить ему свои секреты. Изменения, которые это вызывает в поведении пациента, часто поразительны. Весьма вероятно, что Церковь намеренно стремилась к такому эффекту. Тот факт, что бо́льшая часть человечества не только нуждается в руководстве, но и страстно желает быть руководимой и опекаемой, в некотором смысле оправдывает нравственную ценность, которую Церковь придает исповеди. Священник, наделенный всеми атрибутами отеческой власти, становится ответственным руководителем и пастырем своей паствы. Он – отец-исповедник, а члены прихода – его кающиеся дети.

Таким образом, священник и Церковь заменяют собой родителей и, следовательно, освобождают индивида из семейных уз. Поскольку священник – нравственно возвышенная личность, обладающая природным благородством души и соответствующей духовной культурой, институт исповеди можно считать блестящим средством социального руководства и воспитания. Фактически он успешно выполнял свою воспитательную функцию в течение более полутора тысяч лет. Пока средневековая Церковь, благодаря терпимости к мирским интересам, выступала хранительницей искусства и науки, исповедь оставалась замечательным инструментом воспитания. Однако она лишилась своей воспитательной ценности, по крайней мере для более развитых людей, как только Церковь утратила свое лидерство в интеллектуальной сфере как неизбежное следствие духовной косности. Более образованные люди нашего времени не желают руководствоваться вероучением или догмой; они жаждут понимать. Посему неудивительно, что они отказываются от всего непонятного и необъяснимого. При этом религиозные символы, будучи наименее понятными из всех, обычно выбрасываются за борт первыми. Интеллектуальная жертва, которой требует безусловная вера, есть насилие, против которого восстает совесть любого умственно развитого человека.

Что касается анализа, то, возможно, в большинстве случаев переноса на аналитика и зависимости от него достаточно для достижения явного терапевтического эффекта. Разумеется, это справедливо при условии, что аналитик является доминирующей личностью и во всех отношениях способен ответственно руководить своими пациентами и быть «отцом своему народу». Однако современный, умственно развитый человек стремится, сознательно или бессознательно, к самоуправлению и самостоятельному решению нравственных вопросов. Он жаждет взять штурвал в свои руки; слишком уж долго его корабль вели другие. Он хочет понимать; другими словами, он хочет быть взрослым. Быть руководимым гораздо легче, но сегодня это уже не прельщает образованных людей, ибо они чувствуют, что дух времени требует от них моральной автономии. Психоанализ должен считаться с этим требованием и, следовательно, пресекать всякое стремление пациента к постоянному руководству и наставлению. Аналитик прекрасно осведомлен о своих недостатках, а потому едва ли годится на роль отца и наставника. Его высшая цель должна состоять в том, чтобы сделать своих пациентов независимыми личностями и освободить их от бессознательной привязки к инфантильным ограничениям. Посему перед аналитиком, в отличие от священника, стоит задача проанализировать перенос. Благодаря анализу бессознательная – а иногда и сознательная – связь с аналитиком прерывается, и пациент обретает самостоятельность. Такова, по крайней мере, цель лечения[60].

Перенос вносит всевозможные трудности в отношения между аналитиком и пациентом, ибо, как мы видели, аналитик всегда в той или иной степени ассимилируется с семьей. Первая часть анализа, обнаружение комплексов, протекает достаточно легко: каждый рад освободиться от бремени своих мучительных тайн. Кроме того, больной испытывает особое удовлетворение от того, что наконец-то нашелся человек, готовый внимательно выслушать все то, чему до сих пор никто не придавал значения. Для пациента необычайно приятно чувствовать, что его понимают, что врач полон решимости любой ценой разобраться в проблеме. Есть пациенты, у которых для этого имеется даже специальный «тест», особый вопрос, в который должен вникнуть аналитик; если он не может или не хочет этого делать, значит, он никуда не годится. Быть понятым – особенно сладостное чувство для всех тех одиноких душ, которые ненасытны в своих требованиях «понимания».

Для таких покладистых пациентов начало анализа, как правило, не представляет трудностей. Поскольку на этом этапе добиться терапевтических эффектов сравнительно легко, они могут внушить новичку ложный оптимизм и аналитическую поверхностность, совершенно несоразмерные серьезности и специфической сложности стоящей перед ним задачи. Ни один врач, который трубит о терапевтических успехах, не заслуживает большего презрения, чем психоаналитик, ибо кому как не ему знать, что в конечном счете эффект терапии главным образом зависит от сотрудничества со стороны природы и самого пациента. Психоаналитик может по праву гордиться своим возросшим пониманием сущности и структуры невроза – пониманием, которое значительно превосходит все предыдущие познания в этой области. Однако существующую на сегодняшний день психоаналитическую литературу нельзя не упрекнуть в том, что иногда она выставляет психоанализ в ложном свете. Некоторые публикации создают у непосвященного читателя впечатление, будто психоанализ – это более или менее ловкий прием, дающий