Александр Блок. Биографический очерк - Мария Бекетова

Ужасно много разговаривает Гамлет, вчера это было мне не совсем приятно, хотя это естественный процесс творчества и английского и нашего Шекспира: все благородство молчания и аристократизм его они переселяют в женщин – и Офелия и Софья молчаливы; оттого приходится болтать принцам – Гамлету и Чацкому, как страдательным лицам; но я предпочел бы, чтобы и они были несколько «воздержаннее на язык». Оба ужасно либеральничают и этим угождают публике, которая того не стоит… Рейнгард, будучи немецким Станиславским, придумал очень хороший стрекочущий звук при появлении тени: не то петухи вдали, а впрочем – неизвестно что, как всегда бывает в этих случаях…»

Следующее письмо от 7 сент. прислано в Шахматове уже из Петербурга: «Я очень рад, что вернулся… По Германии я ехал ночью и великолепно спал один в купе 1 класса, дав пруссаку 3 марки. В России зато весь день и часть ночи принимал участие в интересных и страшно тяжелых разговорах, каких за границей никто не ведет. Сразу родина показала свое и свиное и божественное лицо…»

В Шахматове после отъезда Блока за границу мы с сестрой жили не весело. Она все болела, и ее пугало переселение в Полтаву. Но в августе вдруг из Полтавы пришло от Фр. Фел. радостное письмо: он получил бригаду в Петербурге. Это был счастливый момент в нашей жизни. Алекс. Андр. тотчас же написала об этом сыну, и он ответил ей уже из Берлина, что весь день радовался и доволен тем, что это так естественно устроилось.

Квартиру в этом сезоне Блокам переменить не пришлось: не нашли ничего подходящего и остались на Монетной.

Мать и отчим поселились на Офицерской, 40, против Литовского замка. Мать и сын виделись часто, и на Монетную часто ходил денщик с какими-нибудь записками или посылками. Бывало и так, что придет по почте коротенькая записка, всего несколько слов: «Мама, тебе очень грустно. А я думаю о тебе. Саша».

Такие посылки несказанно ободряли мать.

В ноябре месяце все вместе – Блоки, Кублицкие и я – взяли ложу в Мариинский театр и отправились слушать «Хованщину». Всех нас поразила опера Мусоргского. Ал. Ал. был нервен и волновался. Ему нравился Шаляпин. На другой день мать получила от него письмо: «…«Хованщина» еще не гениальна (т. е. не дыхание св. духа), как не гениальна еще вся Россия, в которой только готовится будущее. Но она стоит в самом центре, именно на той узкой полосе, где проносится дыхание духа…»

Эта зима 1911-12 года прошла под глубоким и стойким впечатлением: Ал. Ал. узнал Стриндберга, на которого указал ему Пяст, указал настойчиво, так что и потом Ал. Ал. неоднократно повторял: «Пяст научил меня Стриндбергу» [165] . Знакомство с произведениями Стриндберга он считал одним из событий своей жизни. Стихийное начало, глубокий мистицизм, специальная склонность к глубокому изучению естественных наук, общая культурность европейского склада – такое сочетание казалось Блоку до крайности знаменательным, и в этом периоде он рассматривал все события своей жизни с точки зрения Стриндберга.

В феврале 1912 г. приехал в Петербург Б. Н. Бугаев. Блок виделся с ним не раз. Эти свидания, состоявшиеся после долгого перерыва, после многих уже миновавших разногласий, скрепили связь между Блоком и Белым, который тогда связал уже свою судьбу со Штейнером [166] . Лично Блоку теософия была чужда, но он писал матери: «Теософия в наше время, по-видимому, есть один из реальных путей познания мира; недаром ей предаются самые разнообразные и очень замечательные люди во всей Европе».

В эту зиму поэма «Возмездие» была отложена. Блок стал относиться к ней холоднее, с нерешительностью и долго не возвращался к начатому труду.

На Пасхе завязалось новое знакомство, имевшее важные последствия; Михаил Иванович Терещенко [167] , очень богатый человек, знаток и любитель искусства, затевал в Петербурге большое театральное дело и хотел поставить в своем будущем театре какую-нибудь новую, значительную вещь. Он знал и исключительно любил стихи Блока и пожелал познакомиться с поэтом. Знакомство состоялось через посредство Ремизова. По желанию Терещенко Блок взялся написать сценарий для балета. Балет – из провансальской жизни. Музыку будет сочинять А. К. Глазунов [168] . Ал. Ал. тотчас же стал работать над балетом. Скоро выяснилось, что будет не балет, а оперное либретто, но и эта мысль вскоре была оставлена, и на свет явилась драма «Роза и Крест».

Бесконечная требовательность автора к собственному труду, искание классической простоты, законченности, сжатости формы – все это заставляло поэта периодами охладевать к писанию. Но Михаил Иванович Терещенко настаивал на продолжении работы, верил в силу и талант Блока и принимал близко к сердцу все, что касалось «Розы и Креста».

Еще в июне 1912 года Ал. Ал. писал матери в Шахматово: «Одно время мне показалось, что выходит не опера, а драма, но выходит все-таки опера: меня ввело в заблуждение одно из действующих лиц, которое по характеру скорее драматично, чем музыкально. Это – неудачник Бертран».

Когда Ал. Ал. прочел нам «Розу и Крест» в первоначальной редакции, приехав для этого в Шахматово, нам сразу стало ясно, что написана драма. Но и после он продолжал работать над нею и переделывать ее еще и еще, добиваясь выпуклости характеров, ясности, сжатости, простоты форм. В феврале 1913 года драма «Роза и Крест» была закончена.

Летом 1912 года Блок приезжал к нам в Шахматово раза два и всякий раз ненадолго. Л. Д. играла в Териоках в труппе Мейерхольда, состоявшей почти исключительно из молодежи, находившейся под влиянием своего режиссера. Играли пьесы классического и строго-литературного репертуара и пантомимы, сочиненные самим Мейерхольдом. Любовь Дмитриевне поручали крупные роли. Она была очень занята; в свободные дни приезжала к мужу. Ал. Ал. ездил в Териоки, где, разумеется, всегда оказывался желанным гостем. В первый раз попал он туда на несостоявшееся открытие театра. 5 июня он пишет матери о том, как хорошо провел этот вечер с актерами:

«Сидели у них в даче, она большая и пахнет как старый помещичий дом… Все вместе ели, пили чай, ходили по их огромному парку».

Тут же состоялась репетиция одной из пьес. Ал. Ал. остался доволен настроением актеров: «Духа пустоты нет, они все очень подолгу заняты, действительно. Все веселые и серьезные… У Мейерхольда прекрасные дети и такс. За сосновым парком – море, очень торжественное, был шторм, кабинки все разбиты, на горизонте маяк».

После открытия спектаклей – 10 июня:

«Театр, хотя и небольшой, был почти полный и хлопали много. Мне ничего не понравилось… Правда, прекрасную и пеструю шутку Сервантеса [169] разыграли бойко… Спектаклю предшествовали две речи – Кульбина [170] и Мейерхольда, очень запутанные и дилетантские (к счастью – короткие), содержания (насколько я сумел уловить), очень мне враждебного (о людях как о куклах, об искусстве как о «счастье»)… Не хотелось идти на дачу пить чай, так что мы только немного прошли с Любой вдоль очень красивого и туманного моря, над которым висел кусок красной луны, – и потом я уехал на станцию…»