Мир и хохот - Юрий Мамлеев

— Лева, еб твою мать! — раскатисто гаркнул Руканов. — Как я рад такой встрече!

Влад был кудряв, суров по виду, ростом мощен, но в глазах светились непредсказуемость и хохоток.

— Влад, я тоже всегда рад тебя видеть, — бормотнул Лемуров.

— Иди вот туда. В мою комнатку. Посидим на ночь, попьем чайку с чем-нибудь замысловатым…

И они прошли в комнатушку, где опять приютились за столиком у уютного подоконника в геранях. Хозяева и не пошевельнулись при всем при этом — спали природным сном.

Наконец, когда оба как-то пришли в форму, Лемуров спросил:

— Влад, это твоя работа? Я имею в виду деревенских, старичков-танцоров и так далее. Это ты их расшатал?

Влад хохотнул.

— Небылица получилась. Конечно, я. Но они и сами были достаточно тепленькие, по-своему уже шатались…

— А хозяева? — поинтересовался Лемуров, поводя носом.

— Этих я чуть-чуть приобщу. Есть в них что-то нашенское.

Лемуров замолк.

— Да ты не скучай, Лева, так, — опять хохотнул Влад. — Знаю я тебя. Из одной пещеры непредсказуемых вылезли. Но ты у нас был жалостливый, ишь ты какой…

Лемуров вздохнул, но сказал:

— Ты меня не так понял.

— А чего тут понимать? Что я, жалостливых баб не видел… Тут все просто, Лева: им же лучше. Нашими им не стать, а если их не расшатать, то все эти люди современные, что ли, черт их знает, как их назвать, просто затвердеют, окаменеют, отупеют в своей тупости. Прямая дорога — в подвалы небытия. А расшатанными — им веселее на том свете будет. Да они сами это чувствуют и хотят, пыхтят, как могут, себя расшатать. А я им помогаю. Что в этом плохого, греховного?

Левушка процедил:

— Больно лихо у тебя получается! Ты ж здесь, наверное, оказался недавно…

— Лева, — перебил его Руканов, — если говорить по большому счету, ты всегда был мягкотел, хоть и талантлив. Интеллигент, хоть и дикий немного. Потому ты и ушел к Небредову, а не к Волкову. И мы разошлись. Я Небредова чту, педагог он классный, но Волков злее и радикальней…

— Ну как сказать, — возразил Лемуров взъерошенно. — Не тебе судить о Небредове.

За окном уже была подлинная тьма, и тучи были чернее, чем ночь. В саду голосила кошка.

— Вот кого я особо чту среди ваших, — размеренно проговорил Руканов, отпивая квас, — так это Соколова. Крепкий был парень.

Лемуров вздрогнул.

— Да-да, Лева, не вздрагивай. Он с мертвецами и духами профессионально работал. Он из них веревки вил… А морг, морг, никогда не забуду, что он там творил. И ведь поэзии не чуждался, все, помню, цитировал:

Но выше всех узоры пустоты

На простыне заснеженного морга.

А какой полет, какая смелость! — Влад только развел руками. — Я лично к его могиле и подходить боюсь.

— Что там мертвые! — возразил Лемуров. — Он работал по особому плану, смысл которого кроме самого Соколова знал только Небредов. Я даже нюансы вымолвить не могу, боюсь, а кроме нюансов, я ничего не знаю…

— Одним словом, Мастер был, ничего не скажешь, — утомленно заключил Руканов.

Помолчали, глядя в ночь, видя за ночью рассвет.

— Ты мне скажи, Влад, — расслабился Левушка. — Мы ведь друзья, из одной пещеры, мало ли, ветви разные, скажи прямо: ты ведь Стасика Нефедова ищешь?

Руканов помрачнел.

— Значит, и тебя Небредов за ним послал. Ну что ж. Признаюсь. Я уже давно его ищу по этому району-и нет его нигде, не надейся, Лемуров.

— Как так?!!

— А вот так. Бесполезно. Для ясновидцев, экстрасенсов — он закрыт. Есть, конечно, намеки, есть и сведения другим путем — но все вокруг да около.

Лемуров усмехнулся.

— Если б ты и знал, то мне бы не сообщил, конечно.

— Да я пустой в этом плане, Лева. Соображай! Если б я его нашел, меня с ним здесь бы в глуши не было. Он был бы у Волкова, тот уж сразу бы организовал, прибрал…

— Ну хорошо. Тогда скажи, пожалуйста, что это за человек, по твоему мнению, почему он так нужен?

— А вот этого я тебе не скажу, — оборвал его Руканов. — Тебе же Небредов наверняка рассказал кое-что о нем. Ну и оставайся с этим.

Лемуров оглянулся вокруг, особенно на стены:

— Я так и думал, ты не скажешь. Твое право. Спать надо, Влад, спать…

А наутро, как только Лемуров встал и прозрел со сна, он увидел такую картину: в горнице уже сидели за столом старичок Терентьич, Аксинья и Влад в распахнутой рубашке.

— А вы были когда-то красивая, Аксинья, — услышал Лемуров. — Я о вашем прошлом песню спою.

Руканов взял гитару со свободного стула и запел — хрипло, но вполне по-человечьи:

Эх, Аксиния, небо синее…

Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула.

Терентьич тоже слушал и все приговаривал:

— Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки.

— А вы совершенно компанейский человек, Влад, — грустно-насмешливо сказал Лемуров, подходя к столу.

А через час Влад Руканов исчез на удивление всех, кроме Льва.

Глава 12

Ростислав Андреевич Филипов — властитель бытия, только какого: бесконечного или конечного — как-то глубинно заинтересовался этим Стасиком Нефедовым. Да и его великий Друг, Дальниев, подогревал этот интерес своим молчанием. К тому же Слава сам высоко оценил в духовном плане и Аллу, и особенно Лену. «Младшей сестрой моей будет», — думал он.

Но если с Леной был ясен путь, то Станислав возбуждал Славу своей непроницаемостью. Все попытки прорваться к его местонахождению с помощью самых кондовых ясновидящих (некоторые из них работали даже на оборонку) — не давали результата.

Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил:

— Слава, ищи среди непредсказуемых.

Это было уже что-то. О непредсказуемых было известно не понаслышке, и Слава лично знал одного из них: относительно молодого, но крайне, до нетерпимости крупного и отделенного — Всеволода Царева. Отделенным он назывался потому, что был единственным независимым непредсказуемым — Царев не принадлежал ни к людям Небредова, ни к «получертям» Волкова (так их определяли у Небредова). Однако Царев знал и тех и якобы других, учился у Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование.

Филипов был крепко, но недостаточно знаком с Царевым, уж очень он был обширен и каждый раз казался чуть-чуть новым человеком, даже язык его речи менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по спине. Уж очень ясен был Царев в своей загадочности.

Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи — которые можно было хорошо использовать. Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим — помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем «бизнеса» в девяностые годы и потом жить на это — и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.

Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.

Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.

— Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! — вскрикнул он. — Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? — Царев перешел на шепот. — Как Друг, как там его супруга… Галя, кажется?

Филипов отвечал, учтиво наклонив голову.

И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота.

Слава осторожно вглядывался в лицо Царева: не новый ли он чуть-чуть сегодня? «Ведь у непредсказуемого так вполне может быть», — мелькнула мысль.

Царев отличался крайним мракобесием в своей непредсказуемости. О нем ходили слухи, что он-де вызывает с того света голодных и неказистых низших духов и насмехается над ними. Сам Всеволод несколько высокомерно отмалчивался по этому поводу, только пожимал плечами… Зато о своих небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с тревожными подробностями. В его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере по виду чудовищных существ, но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. «Куда они денутся от меня, если они во мне, так или иначе», — поговаривал он за обеденным столом своим друзьям.

Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом. Вид его почему-то пугал порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в его облике не было. «Милый человек», — говорили про него наиболее тупые дамы…