Портреты замечательных людей. Книга первая - Владимир О. Смирнов

работу, его парализовало в дороге. Отца сняли с поезда, доставили в больницу. Он не мог о себе ничего сообщить. Когда ему стало лучше, вернулся домой, но кормильцем уже быть не мог, и нас не стали забирать из детдома. Отец стал беспомощным, не мог даже сам одеваться. Врачи признали его, бывшего фронтовика, имевшего ранения и контузии, инвалидом. Пенсию назначили 23 рубля. Этих денег хватало на один батон в день. И они жили на эти 23 рубля втроём.

Вы спрашивали про рассказ «Подарок»… Это рассказ о моей подруге-однокласснице, мы жили в одной комнате; она копила сахарный песок для матери, а мама у неё была в тюрьме. Но автор всё равно сам должен пережить, неавтобиографичной прозы не бывает.

– Чем запомнилась жизнь в детском доме?

Сейчас, спустя десятки лет, мало что осталось в памяти, но помню, что заправляла свою кровать так, чтоб покрывало свисало до пола, забиралась под кровать, как в нору, и ревела, но старалась не всхлипывать и не шмыгать носом, чтоб никто не слышал. Эту мою пряталку никто не разгадал до самого выпускного вечера. А уединиться в этом муравейнике из сотен детей больше было негде.

Наш детский дом считался если не лучшим, то одним из лучших в области. Единственное, что для всех детдомовцев, и я не исключение, самое тяжёлое наследие – это комплекс неполноценности, который преследует потом всю жизнь. Надо бы как-то с этим бороться, придумать какое-то лекарство. Не знаю, какое, но жить с этим нельзя. Все время чувствуешь себя неполноценным человеком, инопланетянином среди людей.

Но запечатлелось в памяти другое. Родители нас брали на каникулы домой, но прокормить не могли и устраивали летом на работу. Брат работал на кирпичном заводе, мы с сестрой – на сырзаводе. В мои обязанности на заводе (мне было одно лето 12, потом 13, затем 14 лет) входило: запрячь лошадь, нарубить ломом лёд на леднике, погрузить лед в телегу, привезти на завод и перетаскать в чан, где охлаждались сливки. Потом я ставила в телегу дюжину бидонов (по 40 литров) и отправлялась до ближайшего колодца, доставала ведром воду из него, заполняла бидоны, привозила на завод, заносила в помещение. Водопроводов не было. И так – без выходных, мы подменяли взрослых, они уходили в отпуск.

– Если дома ждал такой тяжёлый труд, то почему нельзя было остаться в интернате?

– Домой хотелось! Помню такой эпизод. Детей на каникулы разбирали родственники и просто чужие сердобольные люди. Уже почти всех разобрали, а за нами мать не пришла. Отец ходил с трудом, с клюшкой, должна была прийти мать. А так не отпускали.

Почему мать не пришла, теперь не помню, может быть нездоровилось. Когда забирали последнего ребёнка, я стояла на лестнице, смотрела на дверь, и слёзы текли по щекам.

Подошла незнакомая женщина, сказала: «Тебя некому взять? Поехали ко мне».

Я крикнула: «Нет», разрыдалась и убежала к себе в комнату, забилась в свою пряталку под кровать, хотя прятаться было не от кого, в комнате я одна осталась.

Не могу сказать, что дома было плохо. Родители были непьющие, мать за всю жизнь ни одной стопки не выпила, была верующим человеком. Отец иногда выпивал, но крайне редко. Не помню, чтобы они ссорились. И хоть приходилось тяжело работать, домой сильно хотелось. В семье было свободно.

В интернате вставали по горну, за несколько секунд одевались, по горну, как горох, высыпали в любую погоду на зарядку; по горну недружным строем топали в столовую, потом в школу, и отлучиться никуда было нельзя. А душу распаляли детские мечты, которые осуществить можно было только на свободе, за пределами казённого дома. Например, у меня была мечта встретить летом рассвет далеко за селом, над высоким берегом реки и стоять на краю обрыва, как на краю земли.

Останься я на лето в интернате, кто из воспитателей взял бы на себя ответственность отпустить меня в такой поход?

А то, что нас родители на летние каникулы устраивали на работу, – это хорошо: мы, трое старших, выросли и стали трудоголиками. Я ни в чём родителей не виню. Им война жизнь искалечила. Жили мы на подножном корму. Этому нас научили не родители, а такая же прожорливая, как и мы, деревенская ребятня. В природе всё есть для того, чтобы человек мог прокормиться.

Я, например, до сих пор не выращиваю в огороде салаты, петрушки, щавель, сельдерей. Зачем? Зелень есть в природе, и целебнее гораздо.

– Например?

– Вы пробовали когда-нибудь суп «кудрявый»? Всего пять минут его готовить. Доводите воду до кипения, кладёте специи и соль, разбиваете в кипяток яйцо, тотчас разбалтываете его, всыпаете вермишель. Когда вода опять закипит, высыпаете мелко нарезанную молодую крапиву, чем больше, тем лучше, перемешиваете, закрываете крышкой и выключаете газ. Варить не надо. Даёте постоять минут 10, заправляете сметаной или майонезом, и ешьте на здоровье. Ещё и добавки попросите.

Но самым трудным для меня периодом было время в техникуме, а не в детском доме. В сельскохозяйственный техникум в Галиче я поступила в 1966 году. Из одежды у меня было только то, в чём ушла из интерната: демисезонное зеленое пальто, похожее на шинель; школьная форма – коричневое платье, у которого пришлось отрезать рукава, потому что они на локтях продырявились, и резиновые сапоги.

Носки быстро износились, и я ходила на занятия из общежития с окраины города зимой в резиновых сапогах на босу ногу. Ноги промерзали, и приходилось бежать бегом.

Однажды меня лишили стипендии. Это была катастрофа. Я неплохо играла в баскетбол, меня зачислили в баскетбольную команду. Тренировки почему-то считались факультативами урока физкультуры. На тренировки ходила в когда-то синем, вылинявшем до серого, тонком хлопчатобумажном трико, зашитом на коленках. Физрук сказал: «Если ты ещё раз придёшь в этом костюме на тренировку, я поставлю тебе двойку по физкультуре. Ты позоришь всю команду».

Ни в чём другом прийти я не могла, у меня просто ничего больше не было, мне поставили двойку и лишили стипендии.

Первое время я ходила на уроки, а потом ходить перестала: сильно кружилась голова. И это был самый трудный период моей жизни, этот, а не в детском доме.

– Когда вы написали свои первые стихи?

– Первое стихотворение написала, когда училась в пятом классе, мне было 11 лет. Когда накопилось с десяток стихотворений, попросила старшую сестру показать стихи учительнице литературы. Ни один подсудимый не ждал с таким страхом приговор, как ждала я, что скажет учительница. Сестра пришла.