Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси

большинство ребят купаются возле берега. И когда в середине озера начался пожар, они успели выбраться из воды, прежде чем всё озеро вспыхнуло, как цистерна с бензином.

– Оно горело несколько часов, – рассказывал папа. – А потом вдруг погасло. Само по себе. Несколько дней от него держались подальше, а потом пришли посмотреть, что там как, понимаете? И угадайте, что они увидели? Дуру-лошадь снова выбросило на берег.

Несмотря на то что она горела на свалке, а потом снова горела в озере, Дура-лошадь осталась невредима. Нет, она, конечно, не ожила, но и не обгорела. После этого никто к лошади не подходил, ее просто оставили гнить. Но это заняло много времени, слишком много. Труп неделями там лежал. Не портился, ничего. Не вонял. Жуки и животные обходили его стороной. Прошло много недель, прежде чем Дура-лошадь всё-таки сдалась. Ее кожа и плоть истаяли. Черви и койоты забрали свою долю. И от нее остались одни кости.

– Я тебе вот что скажу, – продолжал папа. – Я в жизни ничего страшнее не видел. Скелет лошади, лежащий на берегу. Жуткий.

Прошли еще недели, и скелет распался на отдельные кости. И вода с ветром доделали остальное.

Такая вот жуткая история!

– Лет десять-одиннадцать в Черепашьем озере никто не плавал, – говорил папа.

Я лично считаю, что никто не должен там купаться. Но люди забывают. Они забывают хорошее и забывают плохое. Они забыли, что озеро может загореться. Они забыли, что мертвая лошадь может как по волшебству исчезать и появляться.

Индейцы – странный народ, вот что я вам скажу.

Короче, в тот знойный летний день мы с Рауди протопали несколько километров от моего дома до Черепашьего озера. Всю дорогу я думал об огне и лошадях, но Рауди об этом не сказал, не-а. Он бы назвал меня неженкой или ссыкуном. Сказал бы, что это детячьи рассказки. Сказал бы, что в такое пекло окунуться в холодное озере – самое то.

И тут я вижу у дороги эту здоровущую сосну, этого монстра.

Какая же она была высокая, и зеленая, и красивая… Единственный небоскреб в резервации, понимаете?

– Обожаю это дерево, – сказал я.

– Это потому что ты гомик-древолюб, – выдал Рауди.

– Никакой я не гомик-древолюб, – говорю.

– А чего ж тогда ты любишь пихать хрен в дырки от сучков?

– Я пихаю хрен только в те деревья, которые женского пола.

Рауди выдал свой знаменитый смех – лавину из «ха-ха» и «хи-хи».

Я обожал его смешить. Только я умел это делать.

– Слушь, – сказал он, – знаешь, что нам надо сделать?

Вот не люблю я, когда Рауди задает этот вопрос. Это означало, что мы собираемся сделать что-то опасное.

– И что нам надо сделать? – спрашиваю.

– Надо залезть на этого монстра.

– На это дерево?

– Нет, на твою большущую башку, – сказал он. – Конечно, я говорю об этом дереве. Самом большом дереве в резервации.

Это не обсуждалось. Я должен был забраться на дерево. Рауди знал, что я должен забраться на дерево вместе с ним. Я не мог слинять. Не на этом строилась наша дружба.

– Мы умрем, – сказал я.

– Возможно, – согласился Рауди.

Мы подошли к дереву и посмотрели вверх. Очень высоко. Меня замутило.

– Ты первый, – сказал Рауди.

Я плюнул на руки, потер их и дотянулся до нижней ветки. Подтянулся до следующей. Потом до следующей, и до следующей, и до следующей. Рауди карабкался следом.

Ветка за веткой – мы с Рауди продвигались к вершине дерева, к самому небу.

Чем выше, тем тоньше становились ветки. Выдержат ли они наш вес? Я всё ждал, что одна из них сломается и я упаду и разобьюсь в лепешку.

Но этого не произошло.

Они выдержали.

Мы с Рауди всё лезли, и лезли, и лезли, и долезли до верха. Ну, почти. Даже Рауди побоялся наступить на самые тонкие ветки. Так что мы остановились метрах в трех от верхушки. Не на самой, но достаточно близко, чтобы назвать это верхушкой.

Мы крепко прижимались к стволу, а дерево покачивалось на ветру.

Мне было, конечно, страшно до жути… но и весело, понимаете?

Мы качались больше чем в тридцати метрах над землей. Нам открылся обзор на много миль вокруг. Вся резервация, от края до края. Весь наш мир. Весь наш мир был в тот момент зелено-золотистый.

– Ух ты, – сказал я.

– Красиво, – кивнул Рауди. – Никогда не видел такой красоты.

Впервые я слышал от него такие речи.

Мы просидели наверху час или два. Слезать не хотелось. Я думал – вот бы нам остаться здесь и умереть. Может, лет через двести какие-нибудь ученые обнаружат на верхушке дерева скелеты двух мальчишек.

Но Рауди разрушил чары.

Он перданул. Смачно так. Смачно, вонюче и громоподобно.

– Господи, – сказал я, – кажись, ты убил дерево.

Мы захохотали.

И двинулись в обратный путь, к земле.

Не знаю, залезал ли еще кто-нибудь на эту сосну. Смотрю на нее сейчас, спустя годы, и не верю, что мы это сделали.

И еще я не могу поверить, что пережил этот первый год в Риардане.

Когда закончился последний день в школе, я не знал, чем заняться. Лето же. Вроде как делать нечего. В основном я сидел в своей комнате и читал комиксы.

Я скучал по своим белым друзьям и белым учителям и еще по своей полупрозрачной полудевушке.

Ах, Пенелопа!

Оставалось только надеяться, что и она обо мне думает.

Я уже написал ей три любовных письма. И надеялся на ответ.

Горди хотел приехать в резервацию и пожить у нас неделю-другую. Ну не безумие?

А Роджер, уезжая по футбольной стипендии в Восточный университет штата Вашингтон, завещал мне свою баскетбольную форму.

– Ты станешь звездой, – сказал он.

Насчет будущего я был полон надежд.

А вчера сижу себе в гостиной, смотрю какую-то познавательную передачу про пчел, и тут в дверь стучат.

– Войдите! – крикнул я.

И входит Рауди.

– Фигасе, – говорю.

– Ага.

Да, искрометные беседы – это наше всё.

– Ты чего тут делаешь? – спрашиваю.

– Скучно мне, – сказал он.

– Последний раз, когда мы виделись, ты пытался меня ударить, – говорю.

– Я промазал.

– Я думал, ты мне нос сломаешь.

– Да, собирался.

– Знаешь, – говорю, – это не самый крутой в мире поступок – бить гидроцефала по голове.

– Ай, брось, – сказал он. – Я бы не причинил тебе больше ущерба, чем у тебя уже есть. К тому же сотрясением я тебя уже наградил, кажись.

– Ага, и плюс три шва на лбу.

– Слушь, ну к этим швам я не имею отношения. Мое – только сотрясение.

Я засмеялся.

И он засмеялся.

– Я думал, ты меня ненавидишь, – сказал я.

– Ненавижу, – сказал он. – Но мне скучно.

– И чё?

– Ну чё, может, пойдем побросаем мяч?

Первую секунду я хотел сказать «нет». Хотел сказать – «поцелуй меня в зад». Хотел заставить его извиниться. Но не смог. Он никогда не изменится.

– Пошли, – сказал я.

Мы отправились на площадку позади старшей школы.

Два дряхлых кольца с корзинами из цепочек.

Несколько минут мы лениво забрасывали мяч. Не разговаривали. К чему разговоры? Мы же баскетбольные близнецы.

Конечно, Рауди потом завелся, закинул подряд пятнадцать или двадцать прямых, а я подбирал мяч под щитом