Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. - Иван Гончаров

Те, кто занимался этим вопросом, опирались на статью «Лучше поздно, чем никогда», из которой следовало, что наблюдения, использованные при создании Обломовки, вышли «из небольшого приволжского угла ‹…› в них сквозит много близкого и родного автору», а также на воспоминания «На родине», где говорится, что именно во время поездки на родину после окончания университета у будущего автора «Обломова» «зародилось неясное представление об „обломовщине”», причем «фон ‹…› заметок,

165

лица, сцены большею частию типически верны с натурой, а иные взяты прямо с натуры».1

Однако «На родине» сам Гончаров назвал «заметками», отделив их от «мемуаров», где «описываются исторические лица, события и где требуется строгая фактическая правда». Он утверждал: «…напрасно было бы отыскивать в моих лицах и событиях то или другое происшествие, то или другое лицо, к чему читатели бывают наклонны вообще и при этом редко попадают на правду». Кроме того, он повторил изложение основных принципов своей работы, сделанное ранее в статье «Лучше поздно, чем никогда», подчеркнув значение художественной обработки материала, выделения основной идеи, т. е. обломовщины.2 «Обломовщина, тихое, монотонное течение сонных привычек, рутина» вышли в этих воспоминаниях на первый план.

М. Ф. Суперанский создал документальную базу для обоснования тезиса о прототипичности симбирской родины писателя для Обломовки и тем указал направление для последующих краеведческих исследований.3

Какие же черты «небольшого приволжского угла» попали в роман, участвуя в создании собирательного образа обломовщины?

166

Описание нравов, царящих в Обломовке, несмотря на то что современная Гончарову критика воспринимала его как правдивое, в сравнении с известными историческими фактами обнаруживает свою подчиненность мотиву «тишины» и имеет целью создание образа особого места, удаленного от жизненных бурь. При этом мотив тишины постоянно заглушается окружающей жизнью. Слова: «Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там» – соседствуют с упоминанием о том, что «приказчик приносил ему (отцу Обломова. – Ред.) две тысячи, спрятав третью в карман» (наблюдение, дополнением к которому служат мелкие кражи, совершаемые Захаром); описание опасливых ко всему «нездешнему» мужиков – с рассказом о том, как эти мужики бегут, «шатаются» вдали от Обломовки, и бабы, которых староста «погнал по мужей ‹…› не воротились, а проживают, слышно, в Челках».1 Возникающее у «старух» «темное предчувствие»: «Пришли последние дни: восстанет язык на язык, царство на царство… наступит светопреставление!» – связано с вполне конкретными чертами духовной жизни не только Симбирска, но и представителей рода Гончаровых, а именно со старообрядчеством и «византийскими» нравами.2 Особый оттенок в создаваемый образ

167

тишины вносит появление на страницах романа фамилии «Радищев» как фамилии друга, близко знакомого обломовцам человека.1

Можно определить границы «сонного» времени той Обломовки, которая вспоминается Илье Ильичу. Оно, это сонное время, заключено только в пределах его личной памяти и памяти тех, кого он застал. Штольц замечает Обломову: «Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов». Временны́е границы указывает и возраст Захара: «Захару было за пятьдесят лет». За это время прошли две эпохи: одна, когда на первый план выступала

168

«безграничная преданность» слуг «к дому Обломовых», и вторая, позднейшая, с ее «утонченностью и развращением нравов» (см.: наст. изд., т. 4, с. 67), – и сменились два или три поколения.1 Следовательно, это конец XVIII – первая половина XIX в., и именно в этих границах следует учитывать исторические события2 (хотя самого Гончарова чтение семейного «Летописца» должно было увести в XVIII век несколько глубже).

Исторический фон был подробно, с привлечением обширных архивных материалов, изучен П. С. Бейсовым. Он в основном сосредоточил свое внимание на необломовских, неидиллических подробностях существования Симбирска и Хухорева, сняв тем самым с русской провинции «обвинение» в косности, сплошном застое (исследователь писал о жестоком обращении помещиков с крестьянами, крестьянских бунтах, просветительской деятельности декабристских и масонских обществ, зарождении революционно-демократического движения в губернии). «Реконструируя» впечатления, которые могли

169

запасть в память Гончарова в период работы секретарем канцелярии губернатора в 1834-1835 гг., Бейсов утверждал: «Это первый шаг в расширении рамок тех „впечатлений бытия”, которые приведут писателя к „Обломову”».1

В качестве места, где Гончаров мог близко наблюдать деревенскую жизнь, отразив затем свои наблюдения в описании Обломовки, Бейсов назвал Хухорево, где Гончаров гостил у сестры во время своего приезда на родину в 1849 г. Зятя Гончарова М. М. Кирмалова Бейсов назвал «прототипом силуэта барина» во «Фрегате „Паллада”».2 Письма Гончарова подтверждают если не этот факт, то причисление писателем своего родственника к обломовцам, наряду с его сыновьями, особенно Виктором Михайловичем. Об отношениях Кирмаловых с крестьянами Гончаров (в сохранившихся письмах) не упоминал, обсуждая лишь семейные дела. Бейсов же на основании архивных материалов рассказал о событиях в деревне, приведших к тому, что М. М. Кирмалов был убит своими крестьянами в июле 1850 г.

Еще на одну реалию Симбирской губернии указал К. А. Селиванов: он полагал, что впечатление от обстановки дома княгини Е. П. Хованской (сестры декабриста В. П. Ивашева) в Репьевке (Репьевка, Архангельское, Ботьма тож, Ставропольского уезда Симбирской губернии), ранее принадлежавшего богатому помещику Н. А. Дурасову,было частично использовано в описании Обломовки.3 В этом доме помещался «небольшой пансион для детей окрестных дворян» священника Федора Степановича4 Троицкого. Там Гончаров учился в 1820-1822 гг., о чем писал в автобиографиях.

Следует заметить, что этот пансион не был первым в его жизни: Гончаров в письме к брату от 29 декабря 1867 г. иронически описывал и другой, который они посещали раньше. Н. А. Гончаров просил прислать автобиографию для напечатания в упомянутом выше «Сборнике исторических и статистических материалов Симбирской

170

губернии». Гончаров отвечал ему: «Вон ты упомянул и о том, что забыл фамилию какой-то чиновницы, содержавшей пансион, куда нас возили учиться читать и писать: да, это в самом деле жаль – какая потеря для потомства и человечества вообще, что оно не узнает, где учился выводить азы такой великий человек, как я? Уж ежели вспомнишь фамилию, так не забудь прибавить, что она была рябая, как терка, злая и стегала ремнем по пальцам тех, кто писал криво или высовывал язык, когда писал».

О пансионе в Репьевке у писателя осталось совсем иное впечатление. В том же письме он говорил: «С благодарностью упомяну о Ф. С. Троицком, у которого жена-немка, знавшая и по-французски, положила основание иностранным языкам, да там же я нашел несколько книг, которые и заронили во мне охоту к чтению». Троицкий, по воспоминаниям современников, был человеком образованным, обладавшим хорошими манерами, прекрасно говорил проповеди. Ничего общего с Иваном Богдановичем Штольцем он, по видимости, не имеет.1

4

‹Литературная родословная романа›

«Обломов», согласно поздним разъяснениям самого Гончарова, занимает центральное место в романной «трилогии» (статьи «Лучше поздно, чем никогда» (1879) и «Предисловие к роману „Обрыв”» (конец 1860-х гг.; опубл. 1938)). Но то, что говорит писатель по поводу связи «Обломова» с первой частью «трилогии», романом «Обыкновенная история», носит общий характер: Гончаров пишет о связи эпох и преемственности образов главных героев романов; так, обозначена связь между Надинькой из «Обыкновенной истории» и Ольгой Ильинской, – образами, по мнению Гончарова (не бесспорному)

171

сливающимися в один синтетический образ Надиньки-Ольги.

Творчество Гончарова 1830-1850-х гг. дает основания говорить о целом ряде предварительных набросков к сюжетным и характерологическим линиям «Обломова». Исследователи творчества писателя (в том числе Б. М. Энгельгардт и А. Г. Цейтлин) обнаруживают в герое ранней повести «Лихая болесть» Тяжеленко отдаленную предтечу Ильи Ильича Обломова; там же прозвучал и мотив «всепоглощающего сна».1 А. Мазон высказал предположение, что один из мотивов другой ранней повести Гончарова «Счастливая ошибка» (письмо старосты и беседа героя с управляющим) послужил эскизом для известного эпизода романа «Обломов».2 Своеобразной прелюдией к комическим диалогам Обломова с Захаром являются сцены между хозяином и слугой в «Иване Савиче Поджабрине»; в очерках предвосхищены и другие сюжетные линии романа и колоритные черты описываемого в нем быта.3 Некоторые детали будущего романа в эмбриональном виде присутствуют в фельетоне «Письма столичного друга к провинциальному другу» и «этюде» «Хорошо или дурно жить на свете?».4