Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

Северный июльский вечер не кончался долго-долго. Лишь в начале одиннадцатого закрытые из-за комаров окошки превратились в черные прямоугольнички. Девочки изнемогли от впечатлений первого в их жизни путешествия, от невиданного приволья бабушкиного огорода и купания в озере — мгновенно уснули на кровати с русалкой, за ситцевым пологом. Взрослые снова уселись чаевничать с необычайно ароматным, сваренным накануне, к приезду, земляничным вареньем и московскими конфетами.

— Вота, я гляжу, Нина, Инуся на тебе сильно смахиват, — баба Катя шептала, боясь разбудить внучек. — А малая — кажись, на Леньку. А, можа, и на деда, Ивана Прохорыча. Така бедова! Ужасти!

— Мне казалось, Женечка похожа на Леню, только глазки карие, а Леня очень похож на вас.

— А вона, глянь-ка! — Свекровь подскочила, сняла со стены большую фотографию и, обтерев фартуком рамку и стекло с нарисованными по краю голубыми незабудками, протянула портрет усатого мужчины в косоворотке. — Иван мой, покойник. Тута ему, чай, годов тридцать.

Водянистые глаза смотрели прямо в объектив. Неуловимое, но явное сходство этого человека с Леней и, что самое поразительное, со скуластенькой, курносенькой Женечкой, показалось неприятным: было в пустом взгляде свекра, в его насмешливо изогнутых губах что-то антипатичное, пожалуй, даже порочное.

— Правда. Лень, посмотри…

Позевывавший в кулак Леня почему-то не захотел взглянуть на фотографию отца. Заспешил:

— Пошли спать, Нин, поздно уже! Завтра наговоритесь!

— Катерина Алексевна, давайте я помою посуду? Вы, наверное, устали.

— Да полно-те! Отдыхайтя с дороги.

В «холодной» комнате минуту назад клевавший носом Леня стремительно закинул крючок на двери и одним махом задернул занавеску на окошке.

— Ну как, будем кровати сдвигать? — зашептал, страстно целуя в шею, щеки, губы. По-мужски, игриво сощурившись, посмотрел в глаза. — Пошли искупаемся?

— Как это? Ночью? У меня купальник в чемодане, а чемодан в горнице.

— На что он тебе? Ночь, никто тебя не увидит. Полотенце только возьми и халат теплый одень. Теперь уж, поди, прохладно.

В черном саду, загадочном в свете почти полной луны — будто ребенок нарисовал неровный желтый кружочек на бархатном, звездном небе, — что-то таинственно шуршало в кустах, трещали цикады, поквакивали лягушки. И дрожала от нетерпения горячая мужская рука.

Халат остался на мостках. Ноги лишь коснулись мягкого илистого дна, а Леня уже подхватил, чтобы унести туда, где низко склонилась над озером раскидистая ива. Руки обвились вокруг его мокрой шеи, и Ленькино сердце забилось еще сильнее.

— Ты только поаккуратней, а то родим с тобой еще одну девочку.

— Не бойся… Нинка… любимая ты моя… — Уже давно его голос не звучал так хрипло.

3

На третий день Леня заскучал. Выражение лица делалось все более кисленьким, серые тучки-глаза грустнели с каждым часом, а уж когда он принялся с остервенением колоть на дрова толстые березовые чурки и отлетевшим поленом чуть не убило разгуливавшего по двору пестрого петуха, стало ясно, что никакими ночными купаниями, никакой рыбалкой Леню не удержать. Его душа рвалась обратно в Москву, на работу, в научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием, где без замдиректора по науке Алексея Ивановича Орлова ну никак не обойтись в летнюю жару…

Вчетвером, без строгого мужского руководства, все вдруг ощутили невероятную свободу: спали, сколько хочется, хохотали без причины, плескались в озере, играли по вечерам в прятки, и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки, «водила».

— И куды ж они запропастилися? Чай, в Москву уехали, — повторяла она, делая вид, что никак не может найти Жеку, которая залезла на печку, и Инусю, спрятавшуюся под столом.

В общем, от рук отбились совершенно! Обленились до того, что не варили обед и весь день пробавлялись пирожками да оладьями. А если и случались какие-то дела по хозяйству — стирка или та же стряпня пирожков, — то вдвоем со свекровью они делались в сто раз быстрее. Легко и весело. Потому что сопровождались увлекательными рассказами: у бабы Кати на любой случай имеется забавная история из собственной биографии или из жизни многочисленных дальних родственников, соседей, знакомых. Но была одна история, поведанная поздним вечером на завалинке, после которой до рассвета невозможно было сомкнуть глаз…

— И-и-и, родимка, понатерпелася я от свово Ваньки-те, не приведи господь! Говорила мне мать, царство ей небесное, вечный покой, не ходи ты за Ваньку Орлова. Вино он мастер лопать и по девкам загуливать. Дак разе в сямнадцать лет чего понимаешь? Иван-от был и петь, и плясать, и на гармони играть — первай! А уж каки слова мне говорил — заслушаешьси! Ухажеристый был страсть! Бывалыча ночью все соседски палисадники обдярет и цвятами-те наше крылечко и завалит. Не послушала я маму да и вышла… Чай, и годика не прошло, принялси мой Ваня вино лопать и по девкам шастать. А как Леньке народиться, тута он и дорогу к дому позабыл — у солдатки, у Аграфены Вихеревой, поселилси. Знамо дело, вместе бражку заделывали. А к той, слышь, вскорости мужик с фронту вернулси. Ваньке рожу начистил, а Аграфене-те веревку на шею замотал и поволок в озере топить. Ой, ревела она! Ой, ревела! Поди, на весь город. Еле мужики соседски отбили. Дак все одно, рожа крива по сию пору осталаси — дерг, дерг!

А наш-от, Ванечка, здравствуйтя! — домой воротилси, в ножки мне бух! Прости ты меня, Христа ради, Катенька моя ненаглядна, жана разлюбезна!.. Тихай был, послушнай, все Леньку нацаловывал, мебель обделывал, а опосля Покрова обратно с утрева куды-то подалси. Толь мы яво и видели! У полюбовницы своей, у Таньки, у Подколзиной, почитай, год с лишком ошивалси. Уж я не знамо как рада-радешенька была! Все в церкву ходила, Божью мать, заступницу, просила, чтоб Ванька не возвернулси. Да, видать, и Танька яму опостылела. Под утро — бам, бам! — в избу вломилси, пьянай, глаза таращит и давай нас с Ленькой чем не попадя колотить. Ужасти! Не приведи господь!

А парнишку-те, Леньку-те, ох, как жалко мне, Нина, было! Уж большой стал, умнай, училси на одни пять, а кажный день отца по канавам отыскивал. Волокет Ваньку на себе, а тот яво все по-матерному, все на «хе» букву! Леньке-те стыдно, мальчишки за ими бежут, дразнют Ваньку нашего орлом общипанным. Боялси парнишка глаза на улицу показать, все в избе сидел да уроки учил. Школу окончил на все отлично. Вота яво и послали в Москву на анженера поступать… А Ванька, жеребец старай, обратно молодуху нашел. Дак на ей и помер. Тьфу, прости господи! — Свекровь сплюнула, перекрестилась и… заплакала: — Царство