Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

— Может, я действительно болван, — промолвил он, — но объясни, я постараюсь понять. Кто ты? Что тебе надо? Откуда ты взялся? Что за байки окружают тебя со всех сторон — цветущий посох, удар молнии, голоса, которые ты слышишь по ночам? Открой мне свою тайну! В чем она заключается?

— В жалости, Иуда, брат мой.

— В жалости к кому? Кого ты жалеешь? Себя из-за своего ничтожества и трусости? Или, может, ты жалеешь Израиль? Ну, говори! Израиль? Я хочу, чтобы ты сказал мне, слышишь? Мне нужно только это, и больше ничего. Ты мучаешься из-за страданий Израиля?

— Из-за человеческих страданий, Иуда, брат мой.

— Забудь о людях! Греки, уничтожавшие нас столько лет — да будь они прокляты! — тоже люди. Римляне тоже люди, но они топчут нас и святотатствуют в Храме. Какое нам до них дело? Ты должен думать об Израиле и жалеть его. Все остальное может идти к дьяволу!

— Но я жалею не только людей, Иуда, брат мой, но и шакалов, ласточек, траву.

— Ха-ха-ха! — зло рассмеялся рыжебородый. — А муравьев?

— Да, и муравьев тоже. Все от Бога. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черных блестящих глазках я вижу лик Господа.

— А если ты склонишься над моим лицом, сын плотника?

— Там тоже очень глубоко я вижу лицо Бога.

— И ты не боишься смерти?

— А почему я должен бояться ее, Иуда, брат мой? Смерть — это дверь, которая открывается, а не закрывается. Она открывается, и ты входишь.

— Куда входишь?

— К Господу.

Иуда вздохнул с досадой. «Этого парня не поймаешь, — подумал он, — его не поймаешь, потому что он не боится смерти». Облокотившись на лежанку, он смотрел на Иисуса в поисках какого-нибудь решения.

— А что ты будешь делать, если я не убью тебя? — промолвил он наконец.

— Не знаю. Все в Божьей воле… Я хотел бы говорить с людьми.

— И что ты собираешься им сказать?

— Откуда я знаю, Иуда, брат мой? Я лишь открываю рот, слова в него вкладывает Господь.

Нимб над его головой стал ярче, его бледное печальное лицо сияло, взгляд огромных черных глаз обволакивал Иуду несказанной нежностью. Рыжебородому стало не по себе, и он опустил глаза. «Я не стал бы его убивать, — думал он, — если бы был уверен, что он действительно поднимется и обратится к израильтянам с призывом бороться с римлянами».

— Чего ты ждешь, Иуда, брат мой? — спросил юноша. — Или Бог не послал тебя, чтобы убить меня? Может, Он хочет чего-нибудь другого, неизвестного даже тебе, и ты сейчас, глядя на меня, пытаешься понять это? Я готов умереть, но я готов и жить. Решай!

— Не спеши, — ответил рыжебородый. — Ночь длинная, впереди у нас много времени.

Он помолчал мгновение и вдруг заорал, как безумный:

— С тобой нормально даже поговорить нельзя! Я спрашиваю тебя об одном, ты в ответ говоришь мне о другом! Не могу я убить тебя! Я был во всем уверен, пока не увидел тебя сегодня! Оставь ты меня в покое! Отвернись и спи! Мне нужно побыть одному, чтобы решить, что делать.

И он повернулся к стене.

Сын Марии лежал на своей циновке, спокойно сложив руки на груди.

«Да будет на все воля Божия», — подумал он и спокойно закрыл глаза.

Из расщелины в скале высунулась сова, удостоверилась, что смерч, посланный Господом, миновал, и бесшумно выскользнула наружу. Сделав пару кругов, она уселась поблизости и нежно заухала, призывая своего возлюбленного: «Бог ушел, мы остались живы. Выходи, дорогой!» Небо заполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза и понял, что он счастлив. Время шло.

Рядом в стойле заревел верблюд — может, ему привиделся волк или лев? А на востоке всходили все новые и новые звезды.

И вдруг в кромешной тьме закукарекал петух. Иуда вскочил, одним прыжком оказавшись у двери, резко открыл ее и исчез. В гулкой тишине послышались тяжелые шаги босых ног по каменным плитам двора.

И тогда, обернувшись, сын Марии увидел своего недреманного хранителя, свое Проклятие. Бодрствующее и спокойное, оно сидело в углу.

— Прости меня, — промолвил Иисус. — Но время еще не пришло.

ГЛАВА 12

На следующий день дул теплый влажный ветер. Он гнал по Генисарету огромные волны. Осень уже наступила, и земля пахла прелыми листьями и перезревшим виноградом. Мужчины и женщины рекой полились из Капернаума, как только рассвело. Пришла пора сбора винограда: сочные гроздья в ожидании уже лежали на земле. Девушки, сияющие, как виноградины, объедали кисти, и виноградный сок струился по их подбородкам. Юноши, страстные и нетерпеливые, украдкой посматривали на хихикающих девушек, которые собирали виноград. Из всех виноградников доносились крики и взрывы хохота. Девушки улыбались парням, которые, распаляясь, подходили все ближе и ближе. Хитрый бес винограда носился повсюду, тиская женщин и то и дело разражаясь хохотом.

Просторный дом Зеведея был открыт и гудел как улей. Давильня в углу двора полнилась виноградом, который корзинами сносили к нему со всех концов деревни. Четверо великанов — Филипп, Иаков, Петр и Нафанаил, простодушный деревенский сапожник, мыли свои волосатые ноги, готовясь давить виноград. Последний нищий в Капернауме, и тот запасался вином — каждый год они приносили сюда давить урожай со своих крохотных виноградников и получали свою долю сусла. А старый толстосум Зеведей потом наполнял свои кувшины и бочки вином, которое брал в уплату за пользование давильней. Потому-то он теперь и сидел на возвышении с ножом в руках и, делая зарубки на своем посохе, отмечал, сколько корзин кто ему принес. Но приносящие тоже делали зарубки у себя в уме — они не хотели быть обманутыми через день при дележе сусла. Грабителю Зеведею никто не доверял — за ним нужен был глаз да глаз.

Через распахнутое окно виднелась хозяйка дома — старая Саломея, возлежавшая на низком мягком ложе. Она смотрела во двор и прислушивалась к происходящему — так на время ей удавалось забыть о мучившей ее боли в суставах. В юности она отличалась редкой красотой — стройная, высокая, с персиковой кожей и огромными глазами, она происходила из древнего рода. Три деревни — Капернаум, Магдала и Вифсаида — сражались за нее. Три жениха, одновременно выйдя из своих деревень, явились к ее отцу — каждый с богатым поездом верблюдов, несущих корзины, полные до краев всяким добром. Хитрый старик долго выбирал, тщательно взвешивал состояние, душевные и телесные качества каждого, и остановился на Зеведее. Тот любил Саломею, но теперь, когда от ее изысканной красоты ничего не осталось, время от времени, особенно в праздники, ее все еще крепкий и полный жизненных соков муж захаживал по ночам поразвлечься к вдовушкам.

Сегодня, однако, лицо Саломеи сияло. Вчера из обители вернулся ее любимый сын Иоанн. Он похудел и был бледен. Молитва и пост истощили его, но теперь она его оставит при себе и не позволит никуда уходить. Она восстановит пищей и вином его угасшие силы, и он снова окрепнет. «Господь благ, и мы преклоняемся перед Его милостью, — говорила она себе. — Он благ, и потому Он не должен высасывать кровь из наших детей. В меру — пост, в меру молитва — так будет хорошо для Бога и для человека, и все устроится разумно». Она беспокойно взглянула на дверь — когда же вернется ее мальчик, ее Иоанн, который с утра ушел на виноградники помогать.

Посередине двора под большим миндальным деревом, отяжелевшим от плодов, сидел Иуда и размахивал своим молотком, подгоняя обручи к бочкам. Лицо его казалось то угрожающим, то печальным и смущенным. Немало миновало дней с тех пор, как он украдкой бежал из монастыря. Все это время он ходил по деревням, делая обручи для бочек. Он входил в дома, прислушивался к разговорам, запоминал, что говорил и как поступал каждый встречный, чтобы потом сообщить своим братьям. Но куда подевался буян и крикун рыжебородый? С тех пор как он покинул обитель, он изменился до неузнаваемости.

— Черт побери, Иуда Искариот, да раскрой же ты свой рот, рыжий бес, — закричал Зеведей. — Где витают твои мысли? Это ж ясно как Божий день. Раскрой рот и скажи нам что-нибудь. Сбор винограда — это тебе не какая-нибудь ерунда. В такой день все должны радоваться до последней облезлой овцы.

— Не искушай, Зеведей, — вмешался Филипп. — Он сходил в обитель и теперь, кажется, не прочь сделаться святым. Не знаешь разве, когда бес стареет, он превращается в святого.

Иуда обернулся, бросил на Филиппа уничтожающий взгляд, но промолчал. Что говорить с этим презренным? Какой он мужчина? Одна болтовня и никаких поступков. Страх сковал его в последний момент, и он отказался вступать в братство. «У меня же овцы, овцы, на кого я их оставлю?» — блеял он.

Старый Зеведей расхохотался и повернулся к рыжебородому.

— Берегись, бедняга, — закричал он ему. — Отшельничество — заразная болезнь. Смотри, не подхвати ее! Мой собственный сын чуть было не заразился. Но моя старуха заболела, да благословит ее Господь, и он вернулся. Настоятель уже научил его готовить травы, вот он и приехал теперь домой подлечить свою мать. И помяните мое слово, больше он уже никуда не уйдет. Да и куда идти? Он же в своем уме. Там, в пустыне — голод, жажда, молитвы и Бог. Здесь вкусная пища, вино, женщины и Бог. Бог везде. Так зачем бежать за ним в пустыню? Ты как думаешь, Иуда?